— Товарищ Зубо, — не опуская бинокля, произнес Лавр Федотович, — Почему вызванный не реагирует?

— Хромает у вас в хозяйстве дисциплинка, — сказал Хлебоедов. — Подраспустили подчиненных.

— Ситуация чревата подрывом авторитета, — заметил сокрушенно Фарфуркис — Спать нужно ночью, а днем нужно работать.

Комендант в отчаянии принялся раздеваться. Действительно, иного выхода не было. Хлебоедов и Фарфуркис висели над ним, сверкая оскаленными клыками, а Лавр Федотович давно уже начал медленно поворачивать голову в его сторону. Я спросил коменданта, умеет ли он плавать. Выяснилось, что нет, не умеет, но это все равно. «Ничего, — кровожадно сказал Хлебоедов. — На дутом авторитете доплывет». Я осторожно высказал сомнение в целесообразности предпринимаемых действий. Комендант, несомненно, утонет, сказал я, и есть ли необходимость в том, чтобы комиссия брала на себя несвойственные ей функции, подменяя собой станцию спасения на водах. Кроме того, напомнил я, в случае утонутия коменданта задача все равно останется невыполненной, и логика событий подсказывает нам, что тогда плыть придется либо Фарфуркису, либо Хлебоедову. Фарфуркис возразил, что вызов дела является функцией и прерогативой представителя горсовета, а за отсутствием такового — функцией научного консультанта, так что мои слова он рассматривает как выпад и как попытку свалить с больной головы на здоровую. Я заявил, что в данном случае я являюсь не только научным консультантом, но и водителем казенного автомобиля, от которого я не имею ни малейшего права удаляться далее чем на двадцать шагов. «Вам следовало бы лучше знать приложение к правилам движения по улицам и дорогам, — заметил я укоризненно, ничем не рискуя. — Параграф номер двадцать один». Наступило тягостное молчание. Черная ручка от зонтика по-прежнему неподвижно маячила на горизонте. Все с трепетом следили, как медленно, словно трехствольная орудийная башня линейного корабля, поворачивается голова Лавра Федотовича. Все мы были на одном плоту, и никому из нас не хотелось залпа.

— Господом нашим!.. — не выдержал комендант, стоя на коленях в одном белье. — Спасителем Иисусом Христом!.. Не боюсь я плыть и утонуть не боюсь!.. Но ей-то что, Лизке-то… У ей хайло, что твои ворота!.. Глотка у ей, что твое метро! Она не меня, она корову может сглотнуть, как семечку!.. Спросонья-то…

— В конце концов, — несколько нервничая, произнес Фарфуркис, — кто кому здесь нужен? Мы ей или она нам? Не желает быть признанной? Ради бога! Была бы честь предложена. Я предлагаю ее списать.

— Списать ее, заразу! — радостно подхватил Хлебоедов. — Корову она может сглотнуть, тоже мне сенсация! Корову и я могу сглотнуть, а вот ты от этой коровы добейся… пятнадцать поросят, понимаешь, вот это работа!

Лавр Федотович наконец развернул главный калибр. Однако вместо орды враждующих индивидуумов, вместо гнезда кипения противоречивых страстей, вместо недисциплинированных, подрывающих авторитет комиссии пауков в банке он обнаружил перед собой в поле зрения прицела сплоченный рабочий коллектив, исполненных энтузиазма и деловитости сотрудников, горящих единым стремлением: списать заразу Лизку и покончить с этим делом. Залпа не последовало. Орудийная башня развернулась в противоположном направлении, и чудовищные жерла нашли на горизонте ничего не подозревающую ручку от зонтика.

— Народ, — донеслось из боевой рубки, — Народ смотрит вдаль. Эти плезиозавры народу…

— Не нужны! — выпалил из малого калибра Хлебоедов и промазал.

Выяснилось, что эти плезиозавры нужны народу позарез, что отдельные члены комиссии утратили чувство перспективы, что отдельные коменданты, видимо, забыли, чей хлеб они едят, что отдельные представители нашей славной научной интеллигенции обнаруживают склонность смотреть на мир через черное стекло и что, наконец, дело номер восемь впредь до выяснения должно быть отложено и пересмотрено в один из зимних месяцев, когда до него можно будет добраться по льду. Других предложений не было, вопросов к докладчику — тем более. На том и порешили.

— Перейдем к следующему вопросу, — объявил Лавр Федотович, и члены комиссии, толкаясь и выдирая друг у друга клочья шерсти, устремились к заднему сидению. Комендант торопливо одевался, бормоча: «Я ж тебе это припомню… Лучшие куски отдавал… Как дочь родную… Скотина водоплавающая…» Затем мы двинулись дальше по проселочной дороге, бегущей вдоль берега озера. Дорога была страшненькая, и я возносил хвалу небесам, что лето стоит сухое, иначе тут бы нам и конец. Однако хвалил я небеса преждевременно, потому что по мере приближения к болоту дорога все чаще обнаруживала тенденцию к исчезновению и к превращению в две поросшие осокой сырые рытвины. Я врубил демультипликатор и прикидывал физические возможности своих спутников. Мне было ясно, что от толстого Фарфуркиса толку будет мало. Хлебоедов выглядел мужиком жилистым, но мне неизвестно было, оправился ли он уже после вчерашнего гастрономического диспута. Лавр Федотович вряд ли даже вылезет из машины. Так что действовать, в случае чего, придется нам с комендантом. Пессимистические размышления мои были прерваны появлением впереди гигантской черной лужи. Это не была патриархальная буколическая лужа типа миргородской, всем известная и ко всему притерпевшаяся. Это не была также мутная глинистая урбанистическая лужа, лениво и злорадно развалившаяся среди неубранных куч строительного мусора. Это было спокойное и хладнокровное, зловещее в своем спокойствии мрачное образование, небрежно втиснувшееся между двумя рядами хилой осиновой поросли, загадочное, как глаз сфинкса, коварное, как царица Тамара, наводящее на кошмарную мысль о бездне, набитой затонувшими грузовиками. Я резко затормозил и сказал:

— Все. Приехали.

— Грррм, — произнес Лавр Федотович. — Товарищ Зубо, доложите дело.

В наступившей тишине слышно было, как колеблется комендант. По-видимому, до болота было еще довольно далеко, но комендант тоже видел лужу и тоже не видел выхода. Он покорно вздохнул и зашелестел бумагами.

— Дело номер тридцать восьмое, — прочитал он. — Фамилия: прочерк. Имя: прочерк. Отчество: прочерк. Название: Коровье Вязло…

— Минуточку! — прервал его Фарфуркис встревожен но. — Слушайте! — Он поднял палец.

И мы услышали. Где-то далеко-далеко победно запели серебряные трубы. Множественный звук этот пульсировал и нарастал. Кровь застыла у нас в жилах. Это трубили комары и притом не все, а пока только командиры рот или даже только командиры батальонов и выше. И таинственным внутренним взором зверя, попавшего в ловушку, мы увидели вокруг себя гектары топкой грязи, поросшие редкой осокой, покрытые слежавшимися слоями прелых листьев, с торчащими гнилыми сучьями, и все это под сенью болезненно тощих осин, и на всех этих гектарах, на каждом квадратном сантиметре — отряды рыжеватых поджарых каннибалов, лютых, изголодавшихся, самоотверженных.

— Лавр Федотович! — пролепетал Хлебоедов. — Комары!

— Есть предложение! — нервно закричал Фарфуркис — Отложить рассмотрение данного дела до октября… нет, до декабря месяца!

— Грррм, — произнес Лавр Федотович с удивлением. — Народ… нас… не поймет.

Воздух вокруг нас вдруг наполнился движением. Хлебоедов взвизгнул и ударил изо всех сил себя по щеке. Фарфуркис ответил ему тем же. Лавр Федотович начал медленно и с изумлением поворачиваться, и тут свершилось невозможное. Огромный рыжий пират четко, как на смотру, пал Лавру Федотовичу на чело и с ходу, не примериваясь, вонзил в него шпагу по самые глаза. Лавр Федотович отшатнулся. Он был потрясен. И началось. Мотая головой, как лошадь, отмахиваясь локтями, я принялся разворачивать автомобиль на узком пространстве между зарослями осинника. Справа от меня возмущенно рычал и ворочался Лавр Федотович, а с заднего сидения доносились такие звуки, словно целая компания уланов и лейб-гусаров предавалась оскорблению действием. К тому моменту, когда я закончил разворот, я уже распух. У меня было такое ощущение, что уши у меня превратились в оладьи, щеки — в караваи, а на лбу взошли многочисленные рога. «Вперед! — кричали на меня со всех сторон. — Назад! Газу! Да подтолкните же его! Я вас под суд отдам, товарищ Привалов!» Двигатель ревел, клочья грязи летели во все стороны, машина прыгала, как кенгуру, но скорость была мала, отвратительно мала, а навстречу нам с бесчисленных аэродромов снимались все новые и новые эскадрильи, эскадры, армады. Преимущество противника в воздухе было абсолютным. Все, кроме меня, остервенело занимались самокритикой, переходящей в самоистязание. Я же не мог оторвать рук от баранки, я не мог даже отбиваться ногами. У меня была свободна только одна нога, и ею я бешено чесал все, до чего мог дотянуться. Потом мы наконец вырвались из зарослей осинника обратно на берег озера. Дорога сделалась получше и шла в гору. В лицо мне ударил тугой ветер. Аплодисменты становились все реже и вскоре совсем прекратились. Я остановил машину. Я перевел дух и стал чесаться. Я чесался с упоением, я никак не мог перестать, а когда все-таки перестал, то обнаружил, что Тройка доедает коменданта. Он был обвинен в подготовке и осуществлении террористического акта, ему был предъявлен счет за каждую выпитую из членов Тройки каплю крови, и он оплатил этот счет сполна. То, что оставалось от коменданта к моменту, когда я снова обрел способность видеть, слышать и думать, не могло уже, собственно, быть названо комендантом как таковым: две-три обглоданных кости, опустошенный взгляд и слабое бормотание «Господом богом, Иисусом, спасителем нашим…»