«Может, я просто переутомилась? Или это шок от Запада? Писала же Марина Влади, что Высоцкого в Берлине на Курфюрстендамм вырвало, когда он западное изобилие увидел. И кричал: «Кто же выиграл войну, твою мать?!» Или мы слишком быстро едем… Или это беременность такая странная… Значит, рожу…»
Но через два дня в Риме пришла менструация. И Оле стало совсем плохо. Не евши ничего уже трое суток, она лежала в отеле, дремала и пила воду. Алеша позвонил отцу в Москву, тот связался с российским посольством, и вскоре хмурый русский доктор щупал слабый пульс Оли. Осмотрев ее, он вышел в коридор на переговоры с мужем.
— Может — простое переутомление, а может, и МДП, — неопределенно потер доктор свою толстую переносицу, разговаривая с Алешей в коридоре отеля.
— А как же нам… с экскурсиями? — задумался Алеша, глядя на репродукцию рисунка Леонардо в аляповатой рамке.
— Вот что, коллега. Я вашей супруге вколю седуксена с барбитальчиком. Пусть проспится глубоко. А с утра дадите ей реланиума. Но в Москве обязательно сходите к психиатру.
Оля проспала 14 часов и встала спокойной и отдохнувшей. Алеша дал ей таблетку, она приняла и, не завтракая, отправилась с ним на экскурсию по городу.
— Будем считать, что у меня диета, — пошутила она.
Но к вечеру она сильно устала, и ей страшно захотелось есть.
— Закажи мне в номер тост какой-нибудь и чай, — попросила она.
Алеша заказал. Оля посмотрела издалека на разрезанную вдоль булку с торчащим краем ветчины и чашку с чаем.
— Слон, выйди, пожалуйста.
Алеша поцеловал ее и вышел.
«Чего я, в самом деле? — Оля исподлобья смотрела на еду. — Иди, возьми и ешь».
Она твердо пошла к столу. Но после двух шагов ноги ее стали пластилиновыми, и этот пластилин вязкого страха стал плавиться. Смертельный тост, осклабившись, показывал ей мертвый свинцовый язык. Оля рухнула на кровать и разрыдалась.
— Зайка, как? — Алеша через некоторое время заглянул в дверь.
— Убери… унеси… — всхлипывала она.
Алеша вынес еду в ванную, присев на унитаз, съел тост, запил чаем, дожевывая, вернулся в комнату.
— Я одна полежу… — смотрела Оля мокрыми глазами в белую стену с дешевым покрытием.
Алеша присел к ней на кровать, вытер ей щеку.
— Слушай, а если глаза завязать?
— Я одна полежу, — повторила она.
— Я схожу на площадь, ладно?
— Ага.
Алеша вышел.
«И главное — здесь… по закону мирового свинства… За что мне?» — трогала она стену.
Слабость после рыданий опять потянула в сон.
Оле приснилось, что она в больнице, где матери оперировали грудь, и что она идет по больничному коридору к ней; входит в палату № 16 и видит мать, сидящую на кровати и смотрящую на себя в ручное круглое бабушкино зеркало; мать совсем голая и веселая. «Оленька, посмотри, как мне резанули!» — дает она ей зеркало; но Оля и без зеркала видит, что обе груди на месте. «Они же обманули тебя, мама, и ничего не сделали!» — Оля с возмущением трогает правую грудь матери с твердым уплотнением внутри. «Ты неправильно смотришь, — мать дает ей зеркало. — Смотри туда!» Оля смотрит на тело матери через зеркало и видит, что у матери в теле вырезан чудовищный угол — правое плечо с правой грудью исчезли. «Теперь надо смотреть под этим углом, — улыбается мать. — В него видно все самое важное. То, что надо делать». Оля всматривается в угол на теле матери, и сквозь него действительно все видится по-другому, как бы по-настоящему; она наводит тело матери, как лупу на виднеющуюся в окне Москву и видит яркую надпись: «КОМБИКОРМ». «Иди скорей, они в пять закрываются, — советует мать. — Беги напрямую через помойку!» Оля бежит через громадную помойку, проваливаясь по пояс в зловонные нечистоты, выбегает на улицу и оказывается возле громадного здания с сияющей надписью «КОМБИКОРМ»; Оля дергает ручку огромной двери, но дверь заперта. «Я умру с голоду!» — с ужасом понимает Оля и стучит в дверь. «Девушка, чего вы ломитесь! У них всегда до пяти!» — раздается голос рядом; Оля видит старуху. «Я умираю с голоду!» — рыдает Оля; «Идите к кладовщику с черного хода», — советует старуха; Оля пролезает в бетонную щель и оказывается в огромном складском помещении, заваленном всякой всячиной; она идет и вдруг видит маленький столик в углу; за столиком сидит Лошадиный Суп с консервной банкой в руке; он молод и как-то печально-красив; не обращая на Олю внимания, он консервным ножом открывает банку; в банке пустота, но эта пустота и есть НАСТОЯЩАЯ ПИЩА; от нее идет пьянящий вкусный запах невероятной силы; Лошадиный Суп достает ложку и начинает есть из банки. «Дай мне! Дай мне!» — кричит Оля, ползая на коленях, но он не слышит и не видит ее; стоя на коленях, Оля ловит ложку ртом, но ложка мелькает быстро, как пропеллер, насыщая Бурмистрова: банка — рот, банка — рот, банка — рот; Оля подставляет свой рот совсем быстро, и ее больно бьет ложкой, выбивая зубы.
— Зайка! Зайка! Зайка! — Алеша тряс ее за подбородок.
— А? — очнулась она.
— Ты кричала. Давай еще таблетку дам?
Оля села, вытерла мокрое от слез лицо. Она все поняла. Это понимание не напугало ее, а, наоборот, успокоило.
— Слон, полетели в Москву.
— Сразу? А Греция?
— Мне очень плохо. Мне надо в Москву.
— Но… у нас те билеты пропадут. И надо новые покупать. Еще тыщу баксов.
— Тогда я одна полечу.
— Ну что ты городишь, зайка!
— Собирай вещи, и поехали.
— Ну, зайчонок, давай все обмозгуем трезво, давай не будем пороть го…
— Мне надо в Москву!! — закричала Оля. Они вылетели вечерним рейсом.
Москва встретила широкой темнотой пыльных улиц и родными дикими запахами.
Ночь Оля проспала с реладормом, а утром, едва она проснулась, Алеша объявил ей:
— Зайка, я еду за доктором.
— Мне не нужен никакой доктор, — потянулась она.
— Это толковый невропатолог, посмотрит тебя. Лежи и жди нас.
Алеша ушел.
Оля быстро встала, оделась, причесалась, глотнула воды, нашла деньги и вышла из квартиры. Голова кружилась, но работала удивительно четко и быстро. Оля чувствовала, что она очень слаба, но одновременно она с нежным удовлетворением ощущала себя сильно помолодевшей.
На проспекте Королева она поймала машину:
— Мясницкая.
Она помнила, как однажды Лошадиный Суп остановил там машину и ненадолго зашел в свой офис.
Выйдя из машины на Мясницкой, она быстро нашла этот серо-розовый, недавно отреставрированный дом с позолоченной доской. На доске было выгравировано:
Акционерное общество
ПРАГМАС
Оля вошла в дверь.
В большой бело-голубой прихожей маячил охранник в черной униформе и сидела девушка-вахтер.
— Здравствуйте, вы к кому? — улыбаясь, спросила она.
— Я к вашему… начальнику, — заговорила Оля и поняла, что забыла фамилию Лошадиного Супа, вспомнив только его имя — Борис.
— А у нас их целых два, — улыбалась девушка. — Вы к директору или к председателю?
— Я к Борису… — начала Оля.
— …Ильичу? — подхватила девушка. — Вам назначено?
— Нет. Я… по личному делу.
— Вам повезло, он у себя. Как о вас доложить?
— Скажите просто — Оля.
— Хорошо. — Девушка сняла трубку. — Марина Васильевна, тут к Борису Ильичу посетительница по личному делу. Ее зовут Оля. Да. Просто.
Девушка подождала минуту, доброжелательно кивнув Оле, потом положила трубку.
— Проходите, пожалуйста. Второй этаж, по коридору направо до конца.
Оля с легкостью поднялась по мраморной лестнице, но в коридоре у нее закружилась голова, и она прислонилась к стене.
«Только бы не выгнал…»
Придя в себя, дошла до приемной Бурмистрова.
— Проходите, Борис Ильич ждет вас, — открыла дверь секретарша.
Задержав дыхание, Оля вошла в кабинет. Бурмистров сидел за столом и разговаривал по телефону. Мельком глянув на Олю, он поднял кверху указательный палец и стал привставать с кресла, договаривая: