Улыбка сошла с лица Кедрина. Он помрачнел, сунул руки в карманы:

— Ну что, Аника-воин, отлежался?

Председатель по-прежнему пошатывался и стонал.

— Чего бормочешь? — повысил голос секретарь. — Я спрашиваю: отлежался?

Тищенко кивнул головой и всхлипнул.

— Вот и хорошо. — Кедрин облегченно вздохнул, надвинул на глаза кепку. — Давай, топай за нами. Живо.

И, повернувшись, зашагал к изгороди.

Мокин погрозил председателю кулаком и поспешил за секретарем. Тищенко отпустил косяк, качнулся и поплелся следом.

Через час, хрустя мокрыми, слабо дымящимися головешками, Кедрин забрался на фундамент правления, поправил кепку и молча оглядел собравшихся.

Они стояли кольцом вокруг пепелища — ба-бы со скорбными лицами, в платках, в плюшевых пиджаках и фуфайках, кудлатые окаменевшие мужики в ватниках и белобрысые ребятишки.

Кедрин махнул рукой. Толпа зашевелилась, и Мокин вытолкнул из нее Тищенко. Председатель упал, растопырив руки, тяжело поднялся и полез через головешки к секретарю. Кедрин ждал, сцепив за спиной руки.

Вскарабкавшись на крошащиеся кирпичи, Тищенко стал в трех шагах от Кедрина — грязный, опаленный, с чудовищно распухшим лицом. Секретарь помедлил минуту, скользнул глазами по выжидающе молчащей толпе, потом поднял голову и заговорил:

— Корчевали. Выжигали. Пахали. Сеяли. Жали. Молотили. Мололи. Строгали. Кололи. Кирпичи клали. Дуги гнули. Лыки драли. Строили… И что же? — Он прищурился, покачал головой. — Кадушки рассохлись. Плуги сломались. Цепи распались. Кирпичи треснули. Рожь не взошла…

Маленькая баба в долгополом пиджаке, стоящая возле набычившегося Мокина, всхлипнула и заревела.

Кедрин вздохнул и продолжал:

— Вздумали крышу класть шифером — дор сгнил. Захотели класть дором — шифер потрескался…

Высокий седобородый старик крякнул и сокрушительно качнул головой.

— Заложили фундамент — дом осел. Высушили доски — покривились. Печь затопили — дым в избу пошел. Ссыпали картошку в подпол — вся померзла…

Другая баба заплакала, закрыв лицо руками. Белобрысый сынишка ткнулся в ее зеленую юбку, заревел.

Тищенко беззвучно затрясся, втянув голову в плечи.

— А лошадь запрягли — гужи лопнули. А сено повезли — воз перевернулся…

Скуластый мужик жалобно потянул носом, скривил дергающийся рот. Кедрин снова вздохнул:

— И не поправить. И не повернуть. И не выдернуть.

В толпе уже многие плакали, вытирали слезы.

Кедрин уперся подбородком в грудь, помолчал и вдруг вскинул вверх бледное, подобравшееся лицо, полоснул толпу загоревшимися глазами.

— А братья?! А соседи! А работа каждодневная? В Устиновском нархозе бревна в землю вогнали, встали на них, руки раскинули и напряглись! Напряглись! В Светлозарском — грабли, самые простые грабли в навоз воткнули, водой окропили, и растут! Растут! А усть-болотинцы?! Кирпич на кирпич, голову на голову, трудодень на трудодень! И результаты, конечно, что надо! А мы? Река-то до сих пор ведь сахара просит! Поля, что, опять хером пахать будем?! Утюгу кланяться да на ежа приседать? Оглядываться да на куму валить?! Крыльцо молоком промывать?!

Толпа насторожилась.

— Мое — на моем! Его — на его! Ее — на ее! Ихнее — на ихнем! Но наше, наше-то — на нашем! На нашем, ёб вашу мать!

Толпа одобрительно загудела. Седобородый старик затряс бородой, заблестел радостными, полными слез глазами:

— Правильно, сынок! На беспалую руку не перчатку надобно искать, а варежку! Так-то!

Кедрин сорвал с головы фуражку, скомкав, махнул над толпой:

— Раздавить — не сложно! Расплющить — сложнее!

— И расплющим, родной! — заголосила толстая баба в рваном ватнике. — Кровью заблюем, а расплющим!

— Рааасплюющииим! — заревела толпа.

— Вы же радио слушаете, газеты читаете! — кричал секретарь, размахивая фуражкой. — Вам слово сказать — и маховики закрутятся, руку приложить — и борова завоют!

— И приложим, еще как приложим! — заревели мужики.

— У вас бревно поперек крыши легло!

— Повернёооом!

— Говно в кашу попало!

— Вынееем!

— Творог на пол валится!

— Подберееооом!

— Репа лебедой заросла!

— Прополеееем!

— Прополем, милай, прополем! — завизжала все та же толстая баба. — Я те так скажу, — она выскочила из толпы, потянулась заскорузлыми руками к Кедрину, — у меня семеро дитев, две коровя, телушка, свинья, подсвинок, гуси да куры! И сама-то не блядь подзаборная — чаво морщины считать! Коль спину распрямили — руки гнуть, чугуны таскать да лбом стучаться заслужила! А коль не потворствовать — пересилим! Выдюжим!

— Выыыдюжиииим! — заревела толпа.

Хромой чернобровый старик протиснулся вперед, размахивая руками, захрустел головешками:

— Я башкой стену проломил, под танк клешню сунул, и вот. — Трясущейся рукой он вцепился в отворот пиджака, тряхнул гроздью тусклых медалей. — Получил и помню, как надо. Не о себе печемся, а коль хватит — запрягем да поедем!

И, всхлипнув, вытянул жилистую шею, заголосил по-бабьи тонко:

— Поедиииим! А то ишь! Прикипели! Запаршивели! Нееет! Раскуем! Захотиииим!

— Захотим! — зашумели вокруг.

Кедрин обвел толпу радостно слезящимися глазами, тряхнул головой и поднял руку. Толпа затихла.

Он смахнул слезы, проглотил подступивший к горлу комок и тихо проговорил:

— Я просил принести полведра бензина.

Толпа расступилась, пропуская мальчика в рваном ватнике и больших, доходящих ему до паха сапогах. Скособочившись, склонив набок стриженую голову, он нес ведро, наполовину наполненное бензином. На ведре было коряво выведено: ВОДА.

Пробравшись к фундаменту, мальчик протянул ведро секретарю. Тот подхватил его, поставил рядом, не торопясь достал из кармана спички.

Толпа ждала, замерев.

Кедрин чиркнул спичкой, поднес ее к лицу и, пристально разглядывая почти невидимое пламя, спросил:

— Откуда ведерко?

Мальчик, не успевший юркнуть в толпу, живо обернулся:

— У дяди Тимоши в сенях стояло. Кедрин многозначительно кивнул, повернулся к понуро стоящему Тищенко.

— Дядя Тимоша. Это твое ведро?

Председатель съежился, еле слышно прошептал разбитыми губами:

— Мое… то есть наше. С фермы. Поили из него.

Секретарь снова кивнул и спросил:

— А как ты думеешь, дядя Тимоша, вода горит?

Тищенко всхлипнул и замотал головой.

— Не горит, значит?

Давясь слезами, председатель снова мотнул головой.

Кедрин вздохнул и бросил догорающую спичку в ведро. Бензин вспыхнул. Толпа ахнула.

Тищенко открыл рот, качнулся:

— Тк ведь…

Кедрин обратился к толпе:

— Что написано на ведре?

— Водаааа!

— Вода — горит?

— Неееет!

— Кого поили из этого ведра?

— Скооооот!

— Скот — это засранные и опухшие?

— Даааа!

— Вода — горит?

— Неееет!

— Этот, — секретарь ткнул пальцем в сторону Тищенко, — засранный?

— Даааа!

— Опухший?

— Даааа!

— Кого поили из ведра?

— Скоот!

— Это засранные и опухшие?

— Даааа!

— Вода — горит?

— Неееет!

— А что написано на ведре?

— Водааааа!

— А этот — засранный?

— Даааа!

— Опухший?

— Даааа!

— Так кто же он?

— Скооот!

— А что написано на ведре?

— Водаааа!

— Ну, а вода — горит?! — оглушительно закричал секретарь, наливаясь кровью.

— Нееееет!

— А этот, этот, что стоит перед вами — кто он, кто он, я вас спрашиваю, а?!

Стоящие набрали в легкие побольше воздуха и выдохнули:

— Скооооот!

— А что написано на ведре?!

— Водаааа!

— Ну, а вода, вода-то горит, я вас спрашиваю?! — Секретарь трясся, захлебываясь пеной.

— Неееет!

— Кого поили из ведра?

— Скоооот!

— Значит — этого?

— Даааа!

— Поили?

— Даааа!

— Поят?

— Даааа!

— Будут поить?

— Даааа!

— Сейчас или завтра?