Так в самых знаменитых маловицынских хоромах поселился Митя Рататуй. Еще год ремонтировали, доводили до прежнего ума испоганенную усадьбу, садили новые деревья и кусты вместо спиленных, спаленных, вырубленных, разбивали клумбы, бережно восстанавливали растащенную на дрова беседку, — что говорить, когда даже красавец-флюгер на высокой крыше оказался помят до невозможности…

Теперь дом восстал в прежней роскоши, гляделся как игрушечка с глянцевой немецкой открытки, особенно летом — в зелени и цветах, — да нет, даже лучше прежнего, ибо там, где приткнута была в будние дни убогая Яшкина легковуха — ГАЗ-69, теперь красовались аккуратными, дающими красочные блики задками «Форд-скорпио» и «Мерседес-318»-й. И опять никто не завидовал, никто не делал набегов на богатея: Митю большинство здешнего народа знали за своего: с кем-то рос на одной улице, с кем вместе учился в школе, с кем дрался у танцплощадки, с кем кантовался в местной КПЗ, готовясь к первому (и единственному) своему сроку за пьяный грабеж… Маловицынцев умиляло и радовало, что Митя, став большим авторитетом и забогатев, остался все же простым, своим. Мог, встретившись в городе, запросто поговорить о том-сем, даже выпить в кафе, на бережку, вспомнить прекрасные молодостью годы, сунуть человеку денег в нужде, свести с полезным деятелем… Никто только, кроме считанных людей из окружения, не мог похвастать, что Рататуй принимал его в своей роскошной резиденции. Ходили слухи, правда, что доносились из беседок и веранд голоса и первых, и вторых лиц из районной власти, и иных обладателей серьезных должностей, да только — мало ли что болтают досужие элементы, нам-то какое дело, верно?..

Не только во флигельке охранника горел свет, — светились и два окна Митиного кабинета. Опутя нажал кнопку у кованых ворот с красивым узором; тотчас вспыхнули лампочки по всему фасаду, озарилась площадь с клумбами перед домом-куколкою. Включился домофон, хрипанул: «Кто там?»

— Открывай, Сивый. Это я, Никола.

— Че поздно? Скоро три часа.

— Не надо было — не пришел бы. Отпирай…

Увидав, какого пленника притащил с собою Опутя, Васька Сивков озадачился:

— Ты че, в натуре? Такой гнидой Митю беспокоить? Дал бы ему по чану — и в пруд. Вор, что ли? Ну, и не хрен с ним базарить…

— Я же сказал тебе: не надо было бы — не привел. И все, точка, ты свою партию, считай, отыграл. Но имей в виду: я не настаиваю. Мое дело — привести, доложить, как и чего. Если Митя занят, этого, — он указал на Ничтяка, — можно и в камеру отправить. В подвале прохладно, пусть отдыхает. А я у тебя во флигельке клопа придавлю. Потом разберемся, время терпит.

— Наручники… наручники сними… кореш… — у вора чуть не вырвалось «сука», но он прикусил язык: с этими падлами надо осторожнее, вмиг умочат, у них никаких правил нет.

Сивый ударил его ногой в живот, опрокинул на ухоженную дорожку.

— Наш-шел корешей, гниль… А Митя не спит, книжкой зачитался. Он ведь грамотным хочет стать, с культурными людьми на равных разговаривать. Глядишь — и выйдет в большие шишки, не то что мы, долбоебы.

— Не всем Большой Фарт, кому-то и в долбоебах надо быть, — Опутя всключил Митин домофон и склонился к нему. Переговорив, бросил охраннику:

— Этого хлопца — в Малое Зало.

И Ничтяка повели в глубокий подвал, — кто в городишке мог подумать, что даже у дворца немецкой постройки может оказаться столь капитальный подвал: полукруглый стол, двери в помещения, тусклый свет… Вора завели в большую комнату; если бы не отсутствие окон, она могла бы и вправду сойти за зальчик: в одной половине — богатые глубокие кресла, стоящие как попало, без видимости порядка, стол из мореного дерева с сосудами и пепельницами из богемского стекла. На другой — стул из сваренных железных пластин, уголков и прутьев, мертво вделанный в пол. Рядом — какие-то орудия непонятного назначения. Сивый посадил Ничтяка на стул:

— Сиди и не вертухайсь.

— У вас тут что, своя крытка?[9]

— Много базаришь. Может, тебя привязать? — веки охранника задрожали, сузились, он повел зрачками… Ничтяк чуть не обмочился, — а уж он-то в своей зоновской жизни тоже видал страхи…

Опутя же, оказавшись перед дверью Рататуя, стукнул тихо и отчетливо. Звякнула защелка-автомат, Никола потянул ручку, сунул голову:

— Я здесь, вашество. Заходить?

Митя, не отрывая глаз от фиолетового томика, махнул рукою. Посидел еще немного, и поднял голову. Глаза его были полны слез.

— Вот, послушай, — сказал он.

Опутя набычился и старательно выпучил глаза, пытаясь вникнуть в смысл сказанного. Но, так ничего и не усвоив, замер в прежней выжидательной позе.

— Как жесток мир! — произнес хозяин, закрывая книгу. — Как тяжело жить. Если бы не поэзия, не высокие образцы литературы, я давно бы сломался. Садись, дружок. Если хочешь чаю — налей, самовар еще горячий. Эй, ты не выпил ли вина? Я, ей-богу, давно не слыхал такого бреда: клад, картина в музее, какой-то вор… Ты, что ли, задержал его?

Никола внятно и обстоятельно доложил ситуацию. Командир кивнул — он любил четкость — и задумался.

— Ты молодец, что не мочканул его сразу, — вдруг сказал он. — Тут в самом деле какая-то фигня… Полез ночью, срезал какую-то вшивую картину… При этом не пьяный. Что ж, пойдем. — Он вздохнул. — Черти вас гоняют по ночам, воруете лучшие часы…

Он допрашивал вора въедливо, старательно, ходил кругами; возвращался, перепроверяя услышанное. Ничтяк был ни жив, ни мертв, кололся даже в том, о чем можно было бы и помолчать. Охранник поглаживал ручку булавы, орудия пыток валялись вокруг стула, на который посадили вора. Митя хрустел суставами, похлебывал кофе.

— Ну что же, — подвел он итоги. — В добрый путь. Берешь нас в долю — а, кент?

— Сколько возьмете? — пискнул Алик, дивясь своему нахальству.

— Ты же наводчик, главное лицо — хотя бы половину…

«Ой, много, много дает! — насторожился вор. — Сила-то за ним… Скинет, как пустую карту. Такие быки если десять дают — и то, считай, много…».

Но Рататуй опомнился уже, понял, что сделал промашку, и засмеялся:

— Ха, обрадовался… Пять! И то думаю: не много ли будет?

— Я же не один…

— Ладно. Радуйся, что в добрый час ты меня застал. С подельником твоим — семь. Живите там пока, поглядывайте… А мы картиной займемся. Нужны станете — известим. Но если ты, козлина, пикнешь хоть звук о том, что ты здесь видел и о чем говорил, имей в виду: я найду тебя быстро, и конец твой будет ужасен. Осознал?

— Между прочим, за «козлину» отвечать положено… — угрюмо молвил Ничтяк.

— Перед тобой — запомни! — я никогда и ни за что отвечать не буду. Бога моли, что живой отсюда выходишь. Выпусти его, Сивый.

Он поднялся с кресла, кивнул Опуте:

— Идем, пошепчемся.

В кабинете они повесили картину на стену и стали рассматривать ее то с прямой линии, то справа, то слева; то отходя, то вновь приближаясь. Наконец Рататую надоело это дело, и он сказал:

— Как ни раскидывай, а загадка тут может быть одна из двух: или то, что мы пытаемся углядеть, доступно лишь истинному специалисту, или… или должен быть второй ключ. Относительно специалиста — попробуем привлечь хотя бы эту дуру Зойку, музейщицу. Если этот путь ложный — пойдем по другому. Игра, судя по всему, крупная — почему бы не попробовать?