— Подъем, земеля… Кукареку-у!..
Вор дернулся, поднял веки. Стал тихонько подтягивать ноги, прикидывая: может ли встать, или ударить врага. Опутя резко перекинул его на живот, припечатал подошвою спину.
— Так ты нездешний, дружок?
Ничтяк молчал.
— Так… Сколько ходок? Про статью не спрашиваю, тут все ясно… Ну?!..
Опутя отвлекся, стукнул фонариком по стеклу, и взял со стенда драгоценный предмет: булаву атамана Нахрока. Взмахнул, — блямбочка на цепи сверкнула и ударила вора в горб. Ничтяк взвыл, засучил ногами.
— Ай-й, начальни-ик! Сука буду, по пьянке сюда загреб, век свободы не видать!
Опутя наклонился к его лицу, внюхался.
— Ну, не ври. Ты не пьяный. Так сколько ходок, говоришь?..
— Две-е…
— Хорошо. Зачем шел?
— Да я… случайно, в натури…
Никола вновь поднял булаву; ощутив спиною это движение, Ничтяк взметнулся и пронзительно вскрикнул; вдруг рывками, словно раненый червяк, пошлепал к двери. Опутя опустил страшное орудие, развернул по полу сверток, назначенный вором к выносу. Это оказалась картина: она тут вечно висела, во все времена: стоит девчушка в старинном платьице, позади деревья, светит огонек… Ну и кретином же надо быть, чтобы позариться на экое барахло!
Он ухватил Ничтяка за шкирку, поставил на колени.
— Ну, лады… Вот в таком положении — на выход. По пионерски, не создавая проблем.
— Куда? В «раковую шейку»?
Казалось бы, дело вполне обычное: ну полез, ну поймали… Однако что-то здесь было крупно не то: не рвется с поводка собака, не стучат сапоги, не пялятся понятые, не режет глаз вспышка… А ведь ментов хлебом не корми — дай устроить спектакль из каждого задержания!
— Машина? Что ты, милок, какая машина: еще бензин на тебя тратить, ресурс вырабатывать. Обойдемся уж как-нибудь так, по-родственному.
Цепка булавы звякнула за спиною, и Ничтяк оцепенел от ужаса.
— Ну ты, начальник, — засипел он. — Ты это… по закону, по закону давай! Сам знаешь… закон должен быть…
— Успокойся, мой славный. Как же без закона? Что я — падла беспредельная? Знаешь такое понятие: закон внутри нас? Ну, ты Канта не читал, понятно… Вот, в соответствии с этим законом…
Вор дошкандыбал до порога, перевалился через него; тут сильная рука вновь взяла его за шкирку, белый луч высветил складскую дверь.
— Признайся: ты сюда чалился? Заблудился немножко, да?
— Во-она чего… — Ничтяк тяжело задышал. — Думаешь, я сюда за твоим барахлом пришел? Да я, братан, и не знал, что оно тут есть. Вот сука буду…
— Это я уже слышал. И вот что думаю: у нас, в Малом Вицыне, и своих-то придурков хватает. А если еще и залетные начнут поганку крутить, — это уж, мил-человек, совсем перебор получится. Канай, дружок. Сначала на свежий воздух, доковыляем до бережка, а там уж, благословясь…
Ничтяк понял, кожей почуял, что парень не шутит: доведет его в нужное место, и заземлит[7] там, словно таракана придавит, — и пойдет, посвистывая, по своим делам, и не вспомнит никогда больше, что вымахнул из жизни некоего гражданина. Такие даже перед убийством не спрашивают у жертвы ни имени, ни кликухи.
— Погоди, парень, — сказал он. — Не гони лошадей. Дай передохнуть. И спрячь свою дуньку.[8] Есть разговор.
Темная, короткая летняя ночь зависла над городком. Если глянуть сверху, со стороны звезд — лишь несколько светлых пятен могли бы различить глаза: милицейской дежурки, киоска «нон-стоп» на базаре, пожарной части, телефонной междугородки, — да вот, пожалуй, и все. А, нет! Еще же светилось окно в избе, где жил отставной милицейский майор, бывший начальник уголовного розыска Федор Иваныч Урябьев со своей дочерью Зоюшкой.
БУМАЖНАЯ РУХЛЯДИШКА
Под старость человека настигает бессонница. Не то чтобы он не так устает — нет, устает, бывает, и по-прежнему, — просто сбивается ритм у организма; еще есть, толкуют ученые люди, какие-то там биологические часы: вот в этих-то часах-де и таится страшная запятая.
Привязалась экая притча и к Урябьеву. Первое время курил до утра, потом решил: нет, губительно для здоровья! Стал просто лежать, ворочаться. Но уставал от этого больше, чем рубил бы целый день дрова. Приспособился было бродить ночами взад-вперед по улице — опять не понравилось чутко спящим соседям: что за такая ходьба ночью под окнами? Да тявкали постоянно собаки, и Верка-вертолетчица, когда бывала свободна от летно-подъемного элемента, выбегала в ограду и воровато шумела в темноту: «Эй, сосед, забежи!..».
Стал читать книги — скучно. И уснуть не уснешь, — и словно ватой набивают голову. Толкают, толкают… Как разболится, бывало — просто нет спасу!
А выручила Зойка:
— Разобрал бы ты, папка, эти бумаги! Где мне самой взять время!
Дело в том, что вся местная пресса, все рукописи, ветеранская стряпня — все шло в музей, завалило подсобки, грозило вообще обратиться в катастрофу с площадями. И Зоя стала таскать эту макулатуру домой, здесь пока места хватало: чулан, чердак, пустой хлев, да разные зауголки в ограде, на сеновале… «Сгорим ведь!» — тревожился поначалу отец. Привычка держать на контроле любую ситуацию заставляла его тщательно просматривать все бумаги, прежде чем определить им свое место. Дня не хватало порою… Так появилось ночное заделье. Чего только не водилось в бумажных тех ворохах! Жалобы, кляузы, воспоминания, пламенные статьи в пользу торфоперегнойных горшочков и травопольной системы земледелия; о вреде лженауки генетики в свете гениальных открытий академика Лепешинской; с требованиями свободы Манолису Глезосу; о растленных режимах Нго Дин Дьема и марионетки Тхиеу. Старики писали корявые мемуары: как еще докажешь последующим поколениям, что существовал вообще на свете такой человек! На многих стояли штампы редакций: бумаги пускались в путешествие, и везде отвергались как безнадежные: то в литературном, то в идеологическом отношении. Чаще всего литературная основа подводила: как и о чем надо писать, умные люди понимали очень даже хорошо. И все равно путь всему этому хозяйству был — в хлев, чулан, на чердак избы отставного сыщика. Он же, перебирая бумажку за бумажкою — втянулся вдруг в чтение, и проводил уже свои ночи не в пустой бессоннице, а в кропотливых трудах, ощущая постепенно, сколь явно прочертилась в затхлых ломких квадратиках история не только захолустного уездного городка с окрестностями, — но и огромного, шумящего разными голосами, огороженного разными рубежами куска земли и воды — во всех временах, всех пространствах.
Насадив очки, подкряхтывая, потирая ладоши, Федор Иваныч понюхал обложку большой амбарной книги, только что принесенной из чулана. Что же под нею, Господи? Не иначе — чья-то судьба…
И. Фильшин, «Фунт солдатского лиха»… Бат-тюшки, неужели Иван Иваныч Фильшин?.. Тот, что помер два года назад? Начальник районной уголовки помнил его еще нестарым: огромный верзила с красным лицом, хриплым голосом, работал мастером на лесоскладе, жил незарегистрированным с парикмахершей Финой Колосок, в начале семидесятых к нему цеплялось БХСС, он даже сидел где-то полгода в областном следственном изоляторе, — но дело спустили на тормозах, дали условно, для порядка, три года. Он был заметной в городе фигурой, и Урябьев спросил при случае у начальника БХСС капитана Коковякина: вот заточили в узилище старика, ветерана — не мучает ли совесть? «Не мучает!? — отвечал капитан. — Ты за него не волнуйся: он волчина дюже матерый. В камере всю блатоту по углам разогнал. Волком воют от него, просят перевести. Пробовали раз впятером рыпнуться — кровью блевали. Он ведь из беспризорников, в тридцатые годы все лагеря и пересылки его были… Но потом как-то по-другому раскрутился: закончил на свободе годичную лесотехническую школу — а тогда это было повыше техникума! — и все путем, никаких претензий. Войну прошел, доброволец… В плену был, правда — но без последствий, минула чаша… Он ворует, конечно: должность золотая, при лесе люди никогда не пропадали, строгий учет там наладить невозможно, — да и странно от человека с уголовным прошлым требовать исключительной честности. У него, по сути, один недостаток, но крупный: больно любит учить жить. Выпьет, разведет философию, еще воспоминаний подпустит. Вот и пришло сверху указание: подберите материал. Ну, нам долго ли: подключили агентуру, скоренько слепили… Больших результатов не ждем, может — хоть попугаем немного. Но вообще он мужик интересный. Я даже сомневаюсь иной раз: под своей ли фамилией он живет?..».