— Да ничего… — Носков цыркнул слюной. — Отстроился. Помаленьку и руки, и голову в порядок привел. В совхозных мастерских не все еще, оказывается, растащили: я тракторок из лома собрал, машинешку сгондобил… Сараи снова поставил, скотину завел. Так што снова в богатеи выхожу — уж и палить пытались недавно, во какое дело! — гордо произнес он. — Скоро Сашка освободится — з-заживе-ом!

— В добрый час, Ванюша! — Набуркина тронулась с места. Иван загородил ей дорогу:

— Нет, обожди! Я же толкую: баба мне нужна! Ну не могу я один! А ты мне еще до армии нравилась. Помнишь, как фокстрот да танец-бабочку плясали?

— Да что же мне там делать, в твоих Мизгирях, Вань? Не боишься, что и я там сопьюсь? У меня ведь высшее образование.

— Да спивайся — подумашь, велико дело! У меня денег много. И наплевать на образование. У той профуры тоже было.

— Так ведь и ты следом опять полетишь, — мало тебе одного-то раза?

— Ну и полечу, — не унимался фермер. — Когда-нибудь да ведь и опомнюсь! Как вот теперь.

«Нет, с ним невозможно», — подумала Мелита, и привела последний довод:

— Какой ты, Ваня, нескромный. Говоришь такие вещи — а ведь я здесь не одна… Я со спутником. И у нас отношения.

Постников приосанился, нахмурил глазки.

— Этот-то?.. — Носков усмехнулся. — Ну, его-то мы мигом усмирим. Видишь ножик, мужик? — он похлопал себя по сапогу. Там из голенища торчала ручка здоровенного кесаря. — Давай-ко дуй отсель, пока трамваи ходят. Моя будет баба.

— Ах! — визгнула Мелита. — А ну вынь! Вынь немедленно! И дай, дай сюда!..

Когда они удалились, выполз из проулка вор Ничтяк. И задумался: куда идти? Больно не хотелось появляться перед Крячкиным, объяснять обстоятельства прошлой ночи…

НОЧИ, ПОЛНЫЕ ОГНЯ

Прошлую ночь, как умница-читатель догадался уже, вор провел в Малом Вицыне. Цель была ясна, задача вполне определена: кража из музея. Наколку Крячкин дал верную, где что лежит, висит — объяснил внятно, — стало быть, чего же тут рассуждать? Надо дело делать. Алик оделся попроще, чтобы не выделяться среди людей, и рванул в райцентр. Провалялся вечер в кустах возле пруда, и около часу ночи — двинулся на дело. Привычно отключил сигнализацию, сдернул замок, по черному прохладному коридору скользнул к другой двери…

Опутя — Никола Опутин, подручный местного авторитета Мити Рататуя — коротал как раз время в дежурке райотдела, играя на «носы» в карты с сержантом Ядовиным — одним из милицейских братьев-близнецов. Сам дежурный, лейтенант Помуевич, убрался спать в красный уголок.

Когда мелко тренькнуло на пульте, Ядовин покосился на лампочки и сказал:

— Опять музей отключился. С-сука, нет покою…

— Не поедешь?

— На чем? С вытрезвительскими я и связываться не стану, а больше машин нету. Только одна и есть на ходу, да и у той бензина — по нулям.

— Кончай… Мы же даем вам бензин.

— Ну правильно… Вот начальник с прокурором на том бензине и рванули рыбалить. А я бегом, как лось, по этим сигналам бегать не нанимался. В музее вся проводка худая, вот ее мыши и рвут. Какой дурак туда ночью полезет? Недавно вон лапти украли — так ведь это смех…

— А я схожу всеж-ки, — Опутя поднялся. — Гляну — может, чего… Проводку-то ведь мы сменили, ты разве не в курсе? Все равно пора точки обходить.

«Ну конечно! — вспомнил сержант. — У них же там склад!» И окончательно успокоился: за своим добром подданные Рататуя доглядывали серьезно.

— Приходи, — сказал он. — Еще поиграем. А то ночью — скука смертная.

Никола вышел в ночь, поежился, и зашагал по скудно освещенной улице. Заглянул к киоскам — там все было нормально. У «нон-стопа» какой-то бухарик ковырялся в карманах, считал деньги, и все никак не мог наскрести на самую дешевую бутылку. Опутя постоял рядом, перемигнулся с продавцом Вадиком Дуней.

— Сколь не хватает-то — ты, кент?

— Двес-сти… писят…

Опутя достал кошелек, сунул в окошко Вадику три синих сотки:

— Ладно, отпусти ему… Только ты давай дуй отсюда, паря, на всех парах. Если через пятнадцать секунд будешь еще в зоне моей видимости — не обижайся. Понял предупреждение? Все. Время пошло.

— Пива дать? — высунулся Дуня.

— Нет, побегу. Что-то в музее… не контачит.

— Да, чепуха какая-нибудь.

— Все равно. Орднунг ист орднунг. Случись чего — Митя кишки на руку намотает, да ка-ак дернет!..

— Ну, бывай…

В отличие и от казенных сторожей, и милицейской вневедомственной охраны, Митина гвардия несла обязанности трезво и основательно: Рататуй сам пил редко, мало, и в общем-то, к этой человеческой слабости относился терпимо, однако закон держал такой: пей, пожалуйста, если хочется, — но когда тебе надлежит по работе быть трезвым, а ты оказался пьян — беда!..

Осторожно подкравшись к большому деревянному дому, Никола приник ухом к стене; прислушался. Вроде тихо. Отлепился — и тут же уловил исходящее из-за штор мигание слабого огонька: видно, горела спичка. Словно барс, тихо и стремительно, метнулся Опутя ко входу! Тут уж надо было действовать круто: не возьмешь кента — можешь той же ночью сваливать из города, Мите такие работники не нужны, он их презирает. Лучшие же друзья отобьют тебе почки, вылущат зубы — и иди, гуляй, рванина! А куда? На пуговичную фабрику, мантулить да химию нюхать? Нашли дурака. Да он еще в армии зарекся работать после дембеля. И ему повезло: зацепился. Правда, на самом низу, на подхвате, и Рататуй особенной денюжкой пока не баловал, ну дак ведь — пока! Стоит продвинуться чуть повыше — и там уже пойдут другие расчеты. А продвинуться можно лишь двумя путями: или долгой безупречной службой, или — поступком. Долгая служба — понятие унылое, почти бюрократское, а поступок — кто тебе его разрешит? Это не совок, где, как говорится, в жизни всегда было место подвигу, в этой среде свои взгляды на то, кому что положено.

И вот — как-кая удача, Господи! Опутя вихрем взметнулся на крыльцо, ощупал взломанный замок. Тихо-тихо, как учили в десантном полку, проник в небольшой закуток перед дверью в экспозицию. Там располагался Митин складик; Никола ощупал дверь, — следов проникновения не было. Он хихикнул: неужели какой-то дурак действительно полез в музей? Н-ну, кенты… Делать, однако, нечего: вора надо задерживать. Здесь ихнее помещение — значит, это их территория, всякий чужой подлежит удалению и наказанию. Упусти его сейчас, а он в другой день одумается, да и — разведку-то провел! — полезет туда. А это уже такое ЧП… Не кража ведь из сельповского там, государственного магазина или универмага, когда персоналу и руководству наплевать, в-общем — что, сколько украли, не ихнее ведь! У Мити за каждой вещью и копейкою был дозор, строгий спрос и за вещь, и за копейку. Могли убить, могли покалечить, могли отпустить душу на покаяние: но это редко, если вина была совсем уж случайная, без умысла и на глупую голову. И, ясное дело, малый ущерб.

Конечно, если пострадал лишь музей, а склад остался цел, Рататуй не стал бы убивать или калечить Опутю: он старался быть по возможности гуманным с подчиненными, — а то ведь и сами могут прибить, озлобившись и сгруппировавшись! Впрочем, с группой-то как раз можно разобраться, кто-нибудь да стукнет, а вот одиночки — они непредсказуемые. И судьба Николы была бы — вечный подхват, безо всякой надежды когда-нибудь выбиться в люди, заиметь хорошие доходы, вырваться хоть раз из этой летом пыльной, зимой холодной и сугробной, непролазной весной-осенью земной дали к солнечному морю, высоким гостеприимным отелям, ласковым красавицам из разных стран: желтеньким, черненьким, беленьким, серо-буро-малиновеньким…

Н-н-но-о-о!!..

Опутя резко хватанул кулаком по двери, размашистым десантным броском пролетел в далекий угол, и прорезал мрак лучом мощного фонарика.

— С-стоять, с-сука-а!!..

В луче мелькнула острая перекошенная морда, кент рванулся к двери… Но Опутя, бросив фонарик, наугад рыбкою бросился ему под ноги. Вор сгрохотал и замолк, осадисто крякнув. Никола поднял фонарик, посветил: рожа вроде незнакомая… Тот лежал, разинув рот и вывалив большой язык. Опутя сдернул ремень с его джинсов, обмотал запястья. Пнул: