— Да где, где?
— Хоть в п…де-е!.. — взвыл директор, и — коротенький ростом — свалился со стула и засеменил к кадровику, чтобы стукнуть его наганом в лобешник.
В день, когда взяли главного инженера, на заводе появился Яков Эргарт — нашел-таки кадровик! По графику, еще через неделю должны были прийти за директором, — но он, под клятву, выпросил себе маленькое продление. Теперь-то он мог лупить себя в грудь: появилась надежда! И правда: Продукция пошла. Сначала немного, но вскоре Яшка, сам чуя нужду и опасность, раскололся и выдал заныченные адреса еще четырех соотечественников, скрывающихся по Союзу под видом то евреев, то литовцев, а то и под русскими фамилиями. На них-то и держался завод до конца войны, и немцы не боялись: их тут прикрывали надежно все: и заводские, и райком, и даже НКВД, понимая: если вдруг сюда, в невероятную захолусть и тьмутаракань, донесется по телефону спокойный глуховатый голос: «Нэужели ви нэ можете понять, что Продукция нужна как хлэб, как воздух…» — тут же придет конец спокойному тыловому сидению, многие поплатятся свободой, а кое-кто — и жизнью. Хотели было подстраховаться, притереть к сложному производству местный контингент, однако отступились: неплохой вроде попадался народ, умельцы, иные выдумывали удивительные штуковины, но делали на тяп-ляп, полагая, что главное дело — в голове; другие, наоборот, ничего не выдумывали, работали незатейливо, да прочно, — предмет не видал ласки от их рук, и сам гляделся неживым. А учиться не хотели ни те, ни другие: я, мо, какой есть, такой и есть, и не ваше дело мне указывать! Поэтому местные держались на заводе лишь в подсобке: грузчики, коновозчики, уборщики, сторожа… Несколько ребятишек попали в цеха учениками слесарей, токарей, электриков, — но ни один не угодил в учение к немцам, те даже разговаривать не стали, объяснили так: потомки по крайней мере трех поклений людей, имевших дело с подобным производством, могут лишь быть допущены к освоению Продукции: столь тонка была технология. Ни голова, ни руки тут были не главное, этого-то добра можно было сыскать!.. вот что? — немцы и сами не могли толком разъяснить… Как бы то ни было — после войны завод сразу снялся и отправился по прежнему адресу, оставив груды железа, хлама, разоренных построек, трубы, торчащие отовсюду, как кишки инопланетных гигантов; в городе — перепорченных эвакуированными девок, сожительниц, детей-выблядков, нестрогую заводскую мораль, обязательные воспоминания: «Как в войну-ту робили!..»., и — немца Яшку Эргарта. Остальное все увезли, даже мальчишек-учеников, пристроенных на заводе, — и не вернулся ни один. А на фундаментах, помещениях, сараях — возник однажды кирпичный завод. Но это ведь — уже совсем другая история, правда?
Яшке сам директор не советовал ехать с заводом. «Те места, — сказал он, — насквозь продуваются, проглядываются и простреливаются. Тебе ведь разницы нет, где работать, везде при деле окажешься». Остальные четверо отбыли все-таки, надеясь на послевоенные послабления, и напрасно: уже через полгода кто оказался за Полярным кругом, кто возрождал набирающие снова мощь леспромхозы, кто… э, стоит ли продолжать тему!
Эргарт тем временем возводил свой знаменитый дом. Директор оказался человеком благодарным: увозили ведь не все, лишь самое ценное, многое было дешевле бросить, потом выпросить или сделать новое; ясно было, что остальное растащат местные жители. Так вот: пока не сняли охрану, Яшке уже разрешили кое-что вывезти на стройку. И он все собирал кропотливо: досочка к досочке, кирпичик к кирпичику, листик железа к листику, — ну, а дальше там: труба к трубе, рейка к рейке, — разный набирался материал! Так ведь и человека можно было понять: подселили в плохонькую избу к многодетной семье, — потом через многие вызовы, разрешения, проверки удалось-таки вытащить сюда жену, приехала с двумя дочками, шести и восьми лет. Тут уж спасибо: дали комнатушку в построенном заводом бараке, и выжить помогли, не обижали ни заработком, ни карточками; жена так и не работала, ходила по очередям, сидела с ребятами, варила-жарила-тушила-солила. Да горсовет выделил еще эвакуированным делянки под картошку, — ничего, скоротали лихолетье.
Два года Эргарты строили дом. Шмат земли им отвели огромный, еще стараниями директора завода, — вот там-то Яшка и ковырялся денно и нощно. Устроился он шофером на райкомхозовский ЗИС-5: в такое время нельзя без машины — надо привезти то, другое, — а уж денежки-то считать он умел! Хотя надо заметить: никто в семье Эргартов никогда не гляделся худо из-за одежки, или бледным, недоедающим. Девки бегали бойкие, веселые, Грета каждый свободный час проводила на стройке, кропотливо подбирала щепки, хлам, скоблила шкуркою шесты, колонны, затейливо вырезанные досочки…
И — ах, какой получился домина! Не дом — дворец, по маловицынским понятиям: с фасада — большое высокое крыльцо, нет — широкая лестница с боковыми площадками, обнесенными перилами, с каждой стороны на площадках — кресла-качалки; зал за массивными роскошными дверьми. По три окна справа и слева от дверей; наличники с нерусскою резьбой. Железная, выкрашенная голубой краскою крыша с крутым подъемом; флюгер, длинные трубы, каждый кирпич с белой каемочкой..
Но сказано уже: ладно бы дом! Это, в конце концов, полезное помещение, где люди живут и спасаются от природы. Самое главное — дом этот окружала усадьба. Деревья, теплицы, кусты с разной ягодой, цветники причудливых форм… Беседка с круглой крышей, уютно покрашенные качели, скамейки с загнутыми спинками, небольшой фонтан с чистой водою…
Для маловицынцев сооружение такого чуда стало истинным событием. В летние выходные дни они приходили поглядеть, как дочки немца бегают среди цветов или качаются на качелях, Грета вяжет на веранде, а сам Яшка в кресле-качалке пьет какие-то шипучие напитки. Что удивительно: построй такой дворец кто-нибудь из своих — вряд ли простоял бы он больше недели: сожгли — и дело с концом. А к Эргартам даже ребятишки не лазили воровать: не то чтобы боялись, Яшка и Грета не были злые люди, а вроде как бы сидело в головешках: это не твоя, это другая жизнь, и ты не лезь в нее, не прикасайся к ней совсем!
Все это было, было, было… Потом девочки вдруг выросли, уехали в большой город учиться, вышли там замуж за офицеров, приезжали с детьми и мужьями, — тогда снова в саду слышались молодые сильные голоса, звенели дети-колокольчики, пилась наливка на террасе, в доме пианино играло вечного «Сурка», кем-то потерянные яркие ленты и венки лежали на клумбах, качелях…
Недолго, однако, длилась и эта благостная пора. С выходом мужей в большие чины появилась, видно, потребность отдыхать на югах, нахлынула масса других забот; Яшкин дом стал глуше, молчаливее, — однако не терял прежнего нарядного вида, пока у Греты были силы наводить порядок в саду, а у хозяина — красить крышу, флюгер, трубы, фасад, качели, подколачивать перильца…
Пришло время — Грета умерла от рака крови; Яшка потосковал, да и сошелся с Паранькой Понькиной, матерой холостой бабой младше его годами двадцатью. С Паранькою в дом набежали ее детишки, многая родня: дом и сад заплевали, затоптали, искурочили; Эргарт пытался держать какое-то время порядок, но и силы-то были уж не прежние, и он махнул рукой, и запил горькую всесте со всеми Понькиными — благо, пропивать-то у него было что, к радости новой родни. Однажды к дому подрулила машина неизвестной в Малом Вицыне марки; высадившиеся из нее люди прошли на усадьбу, подобрали валяющегося на разоренной клумбе опустившегося, обросшего хозяина, и увезли куда-то. Паранька пыталась искать — бесполезно. Он вернулся через пару недель в сопровождении тех же мужчин: трезвый, с сизо выбритым дряблым лицом, стальным отсветом в глазах. «Ступайте вон! — крикнул он выкатившейся из дома Параньке со всеми детьми и родней. — Убирайтесь, быстро!» Сожительница раскорячила руки с ногтями и понеслась на него, чтобы впиться в глаза и щеки. Один из сопровождающих шагнул ей навстречу, сделал какое-то движение — она брякнулась оземь и затихла. Вмиг осевшему, затрусившему ее гамузу было спокойно, внятно поведано, что Яков Вильгельмович прекращает отныне свои отношения с гражданкой Понькиной, продает дом и уезжает на жительство в республику Германия, вырученных средств ему хватит на какое-то время, а там — видно будет, во всяком случае, старику не дадут пропасть, и проживет он там свои отпущенные годы все равно дольше и лучше, нежели здесь, в Малом Вицыне, в компании разгульной Параньки. Самой потерпевшей, когда она очухалась, вручили тысячу рублей (дело-то было в девяностом году, великая сумма!) и условие: забыть вообще об этом доме, об этой усадьбе, они будут принадлежать теперь другому человеку.