– А что он еще говорил? – жадно выспрашивала Джули. – Такое, что мне надо знать?

– Вообще-то буквально прошлой ночью Гордон сказал, что, когда он с вами, ему бывает трудно соблюдать дистанцию. Ну, понимаете, профессионализм, этика и все такое. Трудно, потому что…

– Ну же, Арт! – Джули улыбалась и вся раскраснелась от волнения. – Ну, не молчите!

– Потому что вы очень красивая.

Она опешила.

– Да вы это все придумали!

– Нет, не придумал. (И правда ведь не придумал!)

– Но он всегда вел себя так корректно, так сдержанно! – Джули не могла прийти в себя. – Неужели он скрывал свои чувства?

– Надо думать, ему нелегко пришлось.

– Какой прекрасный человек! – Она провела моей рукой по своей голой шее. – Он так мне помог. – И вниз по груди. – Тебе ужасно повезло.

– Знаю. – Свободной рукой я обнял ее за талию. – Ни у кого больше нет такого брата.

– Точно. Ни у кого.

Джули отклонилась назад, выгнулась над скамьей. Ее тело превратилось в плавную, манящую дугу.

– Мне до него далеко. – Я скользнул губами по ее шее. – Просто стыдно.

– Не ругай себя уж слишком, – сказала Джули и поцеловала меня.

Не прерывая поцелуя, она поудобней устроила попку и вытянулась на спине. И утянула меня за собой.

Она вся состояла из изгибов и закруглений, и я с легкостью вписывался в повороты на пути к вершине. Прелестный вид открывался мне слева… и справа… а указатель гласил: «Впереди живописная деревушка. Добро пожаловать». Я и пожаловал.

Все скульпторы обожают особенности и неправильности. Поэтому где-то через час я любовался ножками Джули: на обеих второй пальчик был заметно длинней большого.

– Не смотри! Они такие страшные, – простонала Джули и попыталась вырвать ступню у меня из рук.

Но я не собирался ее выпускать.

– Неправда, они просто чудо. – Я тронул губами сначала один, потом другой пальчик. – Никогда не видел длиннее. – И поцеловал их еще раз.

– Давай не будем говорить Гордону, – вдруг сказала Джули.

– Ему все равно, что у тебя длинные пальцы. – Я обвел один пальчик языком. – Может, ему это даже нравится.

– Нет, я хотела сказать… про это.

Она широко развела руки, и я понял, что она имела в виду. В ее раскинутых руках были мы двое на этой скамье, наш с ней пир – тело к телу.

– А, про нас? Хочешь, чтоб это был наш секрет?

– Да, пожалуйста! Ты же знаешь, какой он.

Что я знаю? Какой он?

Вот эти намеки мне уже не понравились. Они звучали как упрек Гордону, и мне стало неуютно. В конце концов, она говорила не про кого-нибудь, а про моего брата. (Да-да, читатель, я помню, что на самом деле брат был совершенно ни при чем. Но Джули ведь этого не знала!)

– В каком смысле, солнышко? – спросил я.

– Ш-ш-ш.

Ее рука добралась до меня, пальцы вплелись мне в волосы, ухватились покрепче. Она потянула меня к себе.

– Первый поворот налево, – подсказала умница Джули. – А потом все время вверх.

На другой день после наших с Джули головокружительных гонок я пошел навестить Гордона. На двери его палаты красовался плакат:

Я приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Ничего необычного. Кровать; под одеялом неподвижный Гордон со стояком: белый саркофаг с рукояткой. Рядом с кроватью Мишель торопливо укладывает грязную пижаму брата в сумку. Она явно собиралась лететь прочь.

Каждый день Мишель приносила Гордону чистую пижаму – ни в какую не хотела, чтоб на него надевали больничное белье. Она в первый же день разъяснила это медсестрам.

– Он не должен очнуться в больничной робе, – заявила Мишель. – Я категорически против!

Мишель, вообще-то, «категорически против» много чего. В последние годы ее черный список заметно пополнился. А в те дни Мишель, по-моему, ни разу не высказалась «за» что-нибудь.

– А, пришел. Тогда я пойду, – тускло бросила она, когда увидела меня в дверях. – Уже с ног валюсь. Видел бумагу на двери?

Она закатила глаза и прищелкнула языком. Так делают старики, когда смотрят новости и очередной раз ужасаются человеческой мерзости.

– Я их заставила повесить эту бумажку, – сообщила Мишель. – Я настояла. Что тут творилось! Ты не представляешь! – Она осеклась, вспомнив, с кем разговаривает. – Хотя ты-то, наверно, как раз представляешь. Одним словом, все это нужно было прекратить! – Мишель с силой дернула молнию на сумке. С силой и злобно. – Кстати, не верь всяким ужасам про рак. Вряд ли все на самом деле так плохо. После того, что я видела…

Как я понял, Мишель неожиданно вернулась в палату прошлым вечером: перекусила в больничном кафе и решила еще раз взглянуть на Гордона, прежде чем идти домой. В палате стоял полумрак, светились только ночник да луна в окне. Сначала Мишель не заметила ничего необычного. И если бы кто-то вдруг не захихикал, она могла бы уйти, так и не сделав своего открытия.

– Господи, это было так… так… – Не найдя подходящего слова, Мишель зашипела, брызгая слюной.

– Как – так? – уточнил я.

Хорошенькое же было дельце, если даже Мишель не может подобрать слов!

– В общем… тут был мужчина. Лет пятьдесят с чем-то. Может, шестьдесят. Рак предстательной железы. Лежал тут, на полу.

Мишель кивнула на блестящий голубой линолеум за кроватью Гордона, под окном. Знакомое местечко. Когда я приходил к Гордону поздно вечером, то сам часто сидел там, прислонясь к стене. Туда попадал лунный свет; единственный уголок в палате, где можно было забыть, что ты в больнице. Как раз в прошлое полнолуние сестра Крисси помогла мне подкатить туда кровать с Гордоном, и лунный свет падал ему на лицо. Подсвеченный луной Гордон лежал как Тутанхамон двадцать первого века.

– Он… был с женщиной, Стори.

– И?

– А ты как думаешь?

– Они что, занимались любовью?

Мишель нетерпеливо втянула воздух.

– Они спаривались, Стори. Совокуплялись.

Мишель умеет найти слова, которые на корню убивают всякое чувство. Меня до сих пор шокирует ее вульгарность. Мишель непримиримый борец против «нежностей».

– Так-то вот, Стори! Они занимались сексом в больнице. На полу. При коматозном больном. – Мишель чеканила каждое слово. Ей требовалось, чтоб я проникся таким же отвращением, как и она. – Оба совершенно голые. Она тоже старая, его возраста. Вроде бы жена. Бог мой, только представить…

Она зажмурилась. Видно, освежала память.

– Все было видно. Луна светила прямо на его… Хотя тебе не интересно.

Еще как интересно!

– И что потом?

– Разумеется, я нажала экстренный вызов. И через какое-то время – кстати, очень долгое – явилась медсестра. Постарайся не попасть сюда с сердечным приступом. Эту их кнопочку я бы назвала «приду когда захочу», а не «экстренный вызов»! Пока она дошла, любовнички уже смотались. Спрятались в другой палате. Я хотела вызвать полицию, но все сговорились покрывать эту парочку. «Жертва рака». «Плохой прогноз». «Очень болен». Ля-ля-ля. Куча оправданий. Уши вянут слушать. Я им сказала: «Если ты умираешь, это еще не значит, что можно вести себя как животное. Или теперь не модно умирать достойно?» Мишель подхватила сумку.

– Я думаю, это еще не все. Женщина, которая разносит чай, кое-что мне порассказала. Похоже, вчера был не первый раз. Представляешь? – Тут Мишель остановилась, потрясла головой и поморгала, будто вдруг поняла, что всеобщая глупость заразна. – Господи, кого я спрашиваю!

Позже, в больничном кафе, Тайте сделал мне вполне приличный кофе – три четверти сливок, – и я подсел за дальний стол к Марии. Она тонула в квитанциях и кассовых чеках. Мария вечно занята бухгалтерией.

Она уже знала про ночных визитеров в палате Гордона (Мария знает все). Да, Мишель не ошиблась. Это был не первый раз.

– Каждую ночь. Иногда дважды за ночь. – Мария улыбнулась. – Всем бы так.