Нынешний начальник был женоненавистником. Со студентками и с Агни разговаривал лишь по делу, отдавая распоряжения на день. Говорил, не глядя в лицо, щуря болотного цвета глаза, усмехаясь.

…Горло и в самом деле болело. Не надо было пить вчера, изнемогши от духоты, ледяную воду ручья. Ночью был жар, к утру температура спала.

Агни размышляла, сидя подле своей палатки, куда податься теперь, — пожалуй, в Среднюю Азию, тем более что не за горами осень, — когда проходивший мимо молодой рубщик с темно-синим от татуировок торсом, тоже отлынивающий от работы по причине разболевшихся зубов, сказал, что знает в тайге, недалеко отсюда, место, совершенно красное от созревшей смородины. И Агни, секунду поколебавшись, согласилась составить ему компанию и прогуляться туда. Горло болело, и ноги ныли, истерзанные километрами непролазной тайги, но сидеть в пустом лагере и злиться на начальника — уж очень тоскливо.

Он немного нравился ей, этот рубщик. Желтоглазый, с непроницаемым, как у птицы, взглядом. Он был смугл и черноволос, как малаец. Всегда улыбался ей. Подносил руку к изогнутому в виде шляпы с полями накомарнику: «Мсье д'Артаньян к вашим услугам». Один раз они даже беседовали: откликнувшись на его предложение, Агни посидела вечер у бичовского костра, вежливо отказавшись от чифиря, ограничившись чаем. Разговор крутился вокруг остро-интригующей темы о бывшей 505-й статье, за людоедство.

Они шли по магистрали, болтая, перелезая через упавшие стволы, преграждающие путь каждые двадцать-тридцать метров. До обещанных ягод оказалось не близко, и в иное время Агни не замедлила бы возмутиться на этот счет, но за интересной беседой дорога текла незаметно. О сроках, которые он отсидел, о жестокостях лагерного начальства, о блатной иерархии…

Студентки-практикантки клали рядом с собой топор на ночь и наглухо зашнуровывали палатку, когда у бичей начиналось веселье. Веселье взрастало на особым образом переработанной «дэте» либо многоведерном пойле из сахара и дрожжей. Девчонки утверждали, что белокурый вор Славик — простой и нестрашный человек, остальные тоже приемлемы, пока не напьются, а вот у этого, ее приятеля, глаза не смеются, когда он смеется, и он самый опасный из всех уркаганов.

Глаза не смеялись, зато губы улыбались слишком часто. Широкая улыбки не шла ему. «Я всегда смеюсь. Даже когда меня бьют ногами». Чтобы выжить и выстоять в его страшном мире, надо мочь смеяться, когда бьют ногами. Мочь переносить любую боль. Убегать. Бить. Сделать живое мертвым.

Ему пошли бы усы, но он ни разу не брился, и только темный пушок оттенял верхнюю губу и смуглые щеки.

Глаза его были старше его 23 лет, не улыбающиеся и не печальные, не гневные, не меняющие свой цвет и блеск. Большие глаза, в которые можно засмотреться, с маленькой точкой зрачка. Маленький зрачок всегда придает глазу прицельность и жесткость.

Они спустились к ручью и шли по воде. Разглядывали каменистое дно Вода приятно холодила ноги, напирала, подталкивала, окружала живыми бурунчиками. На причудливо изогнувшихся над течением поросших мохом стволах можно было передохнуть, как на диванном плюше.

— Пошли, пошли, там отдохнешь. Немножко осталось! Подбавить надо чуть-чуть.

— Еще чуть-чуть подбавить — и я отдаю концы. Серьезно. Придется те6е тащить.

— Еще чего — тащить! Валежником закидаю, и всех делов. Тайга большая!..

Он шагал быстро, легко, не чувствуя духоты, перепрыгивая через завалы упавших стволов.

— Все-таки сбавь немножечко темп, — попросила Агни. — Мне за тобой не угнаться.

— Это разве темп! Я бы тебе показал темп, если б колес вчера не нажрался.

— Каких колес?

— Из лагерной аптечки. Остатки какие-то выгреб. Не то от кашля, не то еще от чего. Теперь там один активированный уголь остался. Но и то ненадолго. Кто-нибудь из ребят сжует. Колька-дебил с похмелья сжует.

— Гадость.

— Гадость! — весело согласился он. — В соседнем отряде двое мужиков «дэтой» отравились. Вчера по связи передавали. Неправильно перегнали ее, не до конца. Одного в больницу увезли, а другого и возить уже никуда не надо. Главное, фамилий не сказали, козлы! У меня там кореш устроился) работать. Еще по зоне кореш. Может, он. Леха Щегол его звали…

Агни подстегивало и грело сознание, что вот она идет совершенно безоружная (даже перочинный нож потеряла накануне), идет в тайгу за ненужной ей ягодой, идет с человеком, чьи помыслы ей неизвестны и чья натура прозрачно-темна и жестока. Было страшно, но страх не сковывал, а разогревал застылую кровь.

— Что-то ты все меня выспрашиваешь… И так уже слишком много знаешь! Пришла пора тебя замочить. Тайга большая! — шутил он, оглядываясь вокруг, широко улыбаясь.

Приморье — тропики. Даже в пасмурный день после часа ходьбы по сопкам энцефалитка промокает насквозь, и некоторые из здоровенных ребят-рубщиков носят в кармане ампулы с нашатырем на случай обморока где-нибудь на склоне. Поэтому, добравшись наконец до обещанной смородины, Агни отдышалась не сразу. Но это было и впрямь райское место, куда он ее привел: прохладный лепет ручья, песок на берегу, поляна в тени деревьев, ало блестящие ягоды.

В одном месте кусты были основательно помяты.

— Хозяин ягод покушал. Сегодня утром был. Ну, ничего, он и нам оставил, на всех хватит! — Он приглашающе повел рукой. — Я, когда позавчера тут был, ем-ем и чувствую, вроде рядом тоже кто-то сопит и чавкает. Ну, думаю, жадюга какая, губу раскатал, сейчас подавится. Оглядываюсь — он. Меня не видит, по уши в ягодах. Морда довольная. Ну, я так тихонечко, пока он не заметил, слинял. Думаю, не буду мешать, пусть покушает… А если он сейчас опять обедать сюда придет, ты что будешь делать? Закричишь?

— У тебя же ружье.

— Так оно же дробью заряжено, — он заразительно смеется. — На птичек!

Они сидели в траве друг против друга. Блики солнца перекатывались по лицам. То и дело он вскакивал, не в силах долго пребывать без движения, и с грацией гиббона подтягивался и покачивался на ветке. Либо, заслышав шорох в кустах, хватал ружье и устремлялся за дичью. Либо, стянув через голову энцефалитку, обливался в ручье, фыркая и пританцовывая от ледяных прикосновений воды.

Подвижный, как пламя свечи на переменном ветру.

Сухое, как у ящерицы, тело было исписано татуировками от ремня до ключиц. Агни разглядывала их, дивясь мастерству безвестных художников. Каждая имела особый смысл, который он охотно разъяснял. На груди — широкий крест с распятым Христом и ангелы по бокам — «душа». Во всю спину — тщательно выписанный всадник, пригвождающий кого-то копьем — «тезка мой Александр Невский». На левой кисти храм с пятью куполами сообщал, что сидел он пять лет. Правую руку с голой женщиной в капусте он целомудренно прятал за спину: «это не надо». Больше всего Агни нравилась голова ощерившейся пантеры с прижатыми маленькими ушами. Симпатичная эта кошка на блатном языке означала: «На меня нет закона».

Он спрашивал то и дело, не страшно ли ей с ним. Агни пожимала плечами. Страшно? Пожалуй, ее ощущения одним простым словом не выразишь.

Словно проверяя на прочность ее выдержку, он рассказывал о себе леденящие вещи. К примеру, как они расправлялись в лагере с теми, кто вступил в общественную охрану. Как предупреждали до трех раз, а на третий… одного выбросили с четвертого этажа, он цеплялся за подоконник, по пальцам били табуреткой. Он не разбился насмерть, но стал придурком.

Он говорил, что способен убить человека, и говорил с гордостью, ибо это может не каждый. Большинство только треплются, а как доходит до дела — трясутся и валятся в обморок. И нюхают нашатырь.

— А сколько их уже… твоих жертв?

— На воле — ни одного.

Про зону он уточнять не стал.

Он не скрывал своих наклонностей к садизму.

— Я тренируюсь на насекомых, — хотел поймать и продемонстрировать ей, но Агни воспротивилась. — Отрывая им ножки и голову, нужно представить, что делаешь это с человеком…