Это было для меня ново - как заниматься любовью с ожившей статуей. Меня еще никто так пристально не изучал. Казалось, он рассматривал расстояние между нами, как невидимый покров, и стягивал его каждым своим движением. Наши бедра прижимались друг к другу, его тело двигалось; и у меня было ощущение, что каждый раз он оглядывал пространство между нашими телами, чтобы понять, как много ему придется преодолеть, чтобы прижаться ко мне. Джим был хорошо сложен, его член был несколько больше обычного, и он был еще достаточно молод, чтобы постоянный прием наркотиков не отражался на эрекции.

В то же время, он был удивительно нежным. Я как будто участвовала в каком-то сумасшедшем лежачем ритуале. Это так странно: маниакальный на сцене, он был очень возвышенным в постели. Наверное, всем иногда надо переставать дурачиться. Джим поразил меня своей бессловесной страстью; его бедра продолжали настойчивые круговые движения, как в танце. Когда он смотрел мне прямо в глаза, он, казалось, пытался найти во мне страсть, способную разрушить его одиночество.

Я не знаю, сколько я пробыла у него. После секса мы не лежали, расслабленно покуривая сигарету и мечтательно поглядывая друг на друга. Я знала, что нужно уйти, пока нас не застали вместе - у нас обоих были постоянные партнеры. Я быстро, не глядя, оделась. Джим даже не посмотрел на меня; он просто неподвижно лежал на кровати. Лежа голым на кровати, с закрытыми глазами и без каких-либо эмоций, он спросил: "Почему бы тебе не зайти еще как-нибудь?" Я не знала, что он хотел услышать, поэтому ответила в лучшем стиле колледжа "Финч": "Только если попросишь". Он улыбнулся - но так никогда и не попросил.

Поскольку я разделяю точку зрения Робина Уильямса - "Если ты помнишь шестидесятые, ты в них не жил" - я, естественно, забыла, в какой стране произошел "клубничный трах". Поэтому я позвонила Дэнни Шугермэну[25], который, наверное, знает о "The Doors" больше, чем они сами о себе знают.

"Слушай, в каких странах мы играли вместе с "The Doors"?" - спросила я его.

Он назвал мне Франкфурт, Копенгаген, Лондон и Амстердам.

"А где, как ты думаешь, я могла трахнуть Джима?"

Дэнни надолго замолчал, а потом сказал: "Знаешь, Грейс, я рад, что именно ты всем рассказываешь, что трахнула Джима. Ты не представляешь, сколько уродок на это претендуют".

Странный комплимент.

Поскольку Дэнни было всего тринадцать, когда все это происходило, он мог только задавать наводящие вопросы. "Это не мог быть Амстердам," - сказал он. Я согласилась, потому что в первый наш день в Голландии мы отправились погулять в город. Мы были наслышаны, что там есть многое из того, что в Штатах недоступно, и решили это проверить. Молодежь в Амстердаме узнавала нас, ребята подходили к нам на улице или в магазине, разговаривали и дарили всяческие наркотики, как благодарность за нашу музыку. Мы, как правило, говорили "спасибо" и складывали все в карман. А Джим, наоборот, останавливался, присаживался на тротуар и тут же употреблял подарки по назначению, вне зависимости от того, что это было - марихуана, гашиш, кокаин... Мне кажется, ближе к вечеру у него должна была получиться офигительная комбинация!

Не знаю, как насчет "The Doors", но для "Airplane" это был первый раз, когда мы попробовали "колеса" (амилонитраты). Поскольку в Амстердаме наркотики легализованы, все, естественно, перебрали с дозой. Хреново было всем, но Джиму - особенно. Круглосуточный прием всевозможных наркотиков сделал свое дело. "Airplane" играли в тот вечер первыми, он выскочил на сцену во время нашего выступления и свалился на пол. Его отвезли в больницу, он был на грани смерти. Рэю Манзареку, клавишнику "The Doors", пришлось петь самому. На следующий день Джим оклемался и вечером снова был на сцене; как при таком образе жизни он умудрился столько прожить, для меня остается загадкой. Но лет в двадцать-двадцать пять мы все считали себя бессмертными, и постоянные передозняки воспринимались как легкое недоразумение. Так было, пока смерть не начала регулярно выхватывать кого-нибудь из нас, и мы не осознали, что не вечны. Вряд ли Джим сознавал, что именно он может стать следующей жертвой наркотиков: "Нет, не я. Я не умру. Я же не такой, как они, я знаю, что делаю". Все мы так думали.

Как в сказочке про цыпленочка - небо никогда не упадет. Кое-кто все-таки правильно воспринял происходящее, но большинство не обратило внимания, надеясь, что их это не коснется.

27. Большой дом

После возвращения из Европы мы купили большой викторианский особняк. Мы назвали его "Большим домом" - таким он для нас и был. На четырех этажах располагались офис, кухня, шесть спален, гостиная, столовая, холл, плюс плотник, он же эксперт в области боевых искусств, он же поставщик кокаина. Его "контора" была в подвале, там же хранились инструменты, стояли кровать, стол и пара здоровенных баков с веселящим газом. Периодически вся группа спускалась туда и усаживалась на полу вокруг своего большого синего металлического идола, а наш тур-администратор, Джон Шир, прикручивал на крышку бака самодельное приспособление с шестью кранами, чтобы все могли кайфовать одновременно. Мы "накачивались" веселящим газом и "отъезжали", потому и сидели на полу - не так больно падать.

Йорма, правда, предпочитал стоять, хотя и разбил дважды голову (до крови) об острые края бака. Мы никак не могли этого понять. Это была одна из немногих глупостей, которые он когда-либо делал. Очень разумный и прагматичный, Йорма обычно вел себя значительно спокойнее остальных. Он, конечно, участвовал в общих развлечениях, но при этом оставался самым тихим и сосредоточенным членом группы.

Первый этаж Большого дома поражал барочными излишествами: обитые бархатом стены, розовые занавески, деревянные двери ручной работы и ангелочки на потолке. В столовой стоял бильярдный стол, мебель же была разносортной: от дешевых диванчиков в стиле Людовика XIV до самодельного деревянного пыточного стола (он же - обеденный) и неподключенного электрического стула. По стенам висели еще кое-какие жутковатого вида вещи, потому что меня прикалывало сочетание "семейного" обеда и орудий убийства. Мы как-то положили Дэвида Кросби на стол, приковав ему руки и ноги, а затем включили машину, которая растягивала конечности в разные стороны. Мы быстро осознали, что, несмотря на преклонный возраст, устройство все еще работает - смех Дэвида мгновенно сменился криками боли.

Вот такие мир и любовь.

На втором этаже мы устроили офис, а в большой спальне (также на втором этаже) четыре месяца жила я. Я все еще была со Спенсером, хотя наши отношения и близились к концу, но и в турне, и дома я предпочитала иметь отдельную от партнера комнату. Так каждый может спать, слушать музыку, есть, сидеть в тишине, смотреть телевизор или приглашать друзей, не боясь побеспокоить другого.

Я обычно поднималась около 4:30 утра - такая у меня привычка. Часами лежать в темноте, ожидая, пока мужик проснется - это всегда сводило меня с ума. Потом, всегда гораздо интереснее заниматься любовью в чужой комнате, прийти на территорию мужчины. Отдельные квартиры также спасают от постоянных криков, типа "Это ты не закрыла зубную пасту?" и "Да когда же ты выключишь этот чертов телевизор?" В общем, это облегчает ситуацию, дает возможность поругаться по более важным вопросам (а не выяснять,, кто бросил полотенце на пол в ванной). Если бы не раздельное проживание, все мои связи длились бы, наверное, не больше недели.

Последний этаж выглядел, как салон старого публичного дома. Множество маленьких комнаток (чтобы уединяться?) вокруг большого зала (какую из девочек предпочитаете?), и одна большая спальня (для мадам?), которую занял Пол. Большой дом многое повидал, от Энрико Карузо (который останавливался здесь) до большого сан-францисского землетрясения 1906 года.