Лопатин с пронзительной печалью подумал, что война войной, а жизнь и смерть идут своим чередом, и какие-то люди жадно урывают себе куски и на жизни и на смерти. «Могильщики, – подумал он. – Что ж, бывает и похуже! Кормятся и вокруг госпиталей, и вокруг этапных пунктов, и на станциях – при билетах, и в столовых при миске супа, на которую до того в обрез отпущено, что неизвестно, чего и вынуть в свою пользу, а все-таки вынимают догола, до воды!
Что же раньше, до войны, этого не было? Или он, как слепой, ходил и не видел? Или во время войны, когда, кажется, всему этому уж вовсе не место, наоборот, его стало больше? Или испытания войны всколыхнули и подняли наверх так много сильного и чистого, что нечистое сразу лезет в глаза, как пятна на снегу? Где тут правда? И как это будет после войны, неужели тоже будет?»
Впереди расстилалось обледенелое, скользкое, серо-белое накатанное шоссе; по сторонам в сугробах мелькали и пропадали деревни. В сорока километрах от Тулы шофер притормозил: около самого шоссе стояли два хорошо видных при лунном свете подбитых танка и валялись перевернутые повозки и грузовики.
– Еще недавно, видите, докуда танки Гудериана добирались? – выходя из оцепенения, сказал Лопатину Васильев, – а сейчас мы – под Калугой. Может, даже взяли. Я когда вчера в Москву выезжал, шли бои на окраинах.
Прошел еще час, и «эмка» въехала в Тулу.
Лопатин не раз бывал здесь до войны, но сейчас город трудно было узнать – он весь был перегорожен баррикадами и рогатками, с узкими, оставленными для машин проездами. Многие баррикады были сложены из обрезков полосового железа, болванок, старых газовых труб и прессованной металлической стружки – из всего, что нашлось на скорую руку на старых заводских дворах.
Васильев высадил Лопатина на окраине города у нескольких неприметных одноэтажных домишек, в которых размещался штаб.
В тесной приемной начальника штаба армии очкастый адъютант уважительно рассмотрел через свои очки предъявленное ему Лопатиным удостоверение, но докладывать отказался – занят. Да и вообще вряд ли сейчас примет, скоро уйдет на Военный совет.
– А вы все-таки попробуйте, доложите, – сказал Лопатин, и в голосе его прозвучала неожиданная для адъютанта уверенность.
Адъютант пожал плечами и вышел с удостоверением Лопатина в руках.
– Проходите, – сказал он, вернувшись через полминуты.
Лопатин прошел во вторую комнату, такую же тесную и жарко, до треска в ушах, натопленную.
Его ожидания оправдались – начальник штаба армии генерал-майор Постников был тот самый, вечно хмурый, но никогда не отказывавший в помощи корреспондентам, полковник Постников, у которого когда-то, во время халхин-гольских боев, Лопатин через день бывал в его юрте на горе Хамардаба.
Постников кивнул ему, не отрываясь от телефона. Он стоял над телефоном, нагнув крупную поседевшую голову и так строго глядя на телефон, словно делал выговор не кому-то далеко на другом конце провода, а самому этому телефонному аппарату.
– Ну и что же, что вами зафиксировано всего два батальона противника? Где два батальона, там наверняка и полчок! Не ждите легкой жизни. Приготовьтесь к тому, что весь полчок против вас, и фиксируйте передвижение! С прибытием! – положив трубку, повернулся он к Лопатину и, не садясь, коротко пожал ему руку. – Надолго ли к нам?
– Пока не возьмете Калугу.
– Тогда ненадолго. Информировать мне вас сейчас недосуг, тем более что час назад обо всем проинформировал вашего коллегу Тихомирнова. Он вам изложит своими словами. Если полетите под Калугу, записку на «У-2» я ему уже дал. Удовлетворены? – спросил Постников, предусмотрительно вложив в одну собственную фразу весь диалог, который мог бы у него произойти с Лопатиным.
Лопатину осталось только подтвердить, что он вполне удовлетворен.
– Значит, быть посему! Вернетесь из Калуги – зайдите. А ныне – отбываю на Военный совет.
Он положил в очешник лежавшие на столе очки, сунул его в карман бриджей, громко щелкнув кнопкой, застегнул черную папку с надписью: «На доклад» – и первым вышел из комнаты.
Адъютант сказал Лопатину, что батальонный комиссар Тихомирнов стоит на квартире близко, через три дома, сразу за узлом связи.
Тихомирнов вышел на крыльцо маленького чистенького домика по-домашнему: в валенках и без пояса.
– А я ждал, ждал и пообедал, – радушно встретил он Лопатина, – но борщ еще не остыл и сто грамм найду! Странно подумать, но мы с тобой не видались с финской!
Пока Лопатин ел борщ, казавшийся ему на диво хорошим, Тихомирнов, скинув валенки и удобно, по-турецки подложив под себя ноги в шерстяных носках, сидел напротив, на кровати, на фоне коврика с прудом и лебедями и ласково смотрел на Лопатина своими черными вкрадчивыми девичьими глазами. У этого поповича, в пятнадцать лет ушедшего из отчего дома в комсомольцы и задолго до войны, еще в тридцатом, на раскулачивании получившего свою первую пулю, была обманчивая внешность ласкового бездельника. На самом же деле он был человек хотя и веселый и умевший удобно устроить свою жизнь в любой обстановке, но при этом неутомимый и беспощадный к себе и другим в работе. Редактор только и делал, что на летучках ставил его в пример другим корреспондентам.
Лопатин доел борщ и принялся соскребать со сковородки пшенную кашу с жареным луком. Встретившись взглядом с Тихомирновым, он улыбнулся.
– Хорошо живешь, Алеша Попович! Расскажи, как твои дела? Как дезориентируешь своим тихим видом остальную пишущую братию и как потом вставляешь ей фитили? Или ты переменился?
– Да, в общем, нет. – И Тихомирнов со смехом начал рассказывать, как, испуганные его оперативностью, от него теперь ни на шаг не отходят скопившиеся в Туле корреспонденты газет, ТАСС и радио.
Это был свой, корреспондентский, быт, за Халхин-Гол, финскую и за полгода этой войны ставший уже привычным. Лопатин искренне посмеялся, слушая Тихомирнова, и, только доскребя кашу и закурив, спросил о серьезном: как с Калугой?
Тихомирнов спустил ноги с кровати, вынул из планшета карту и стал объяснять обстановку:
– Сейчас, к вечернему докладу должен вернуться из-под Калуги офицер связи. Тут летает один, капитан Арапов, из оперативного; другие и бьются, и горят, и путаются, а он каждый день, как несгораемый, улетает и возвращается. Ты ляг, поспи, а я схожу к Постникову, узнаю. Завтра утром, если обстановка позволит, и мы с тобой слетаем.
С утра, вопреки метеосводкам, была сплошная метель. Со связного аэродрома в снежную пелену поднялось сразу шесть «У-2» – четверо с летевшими на передний край офицерами связи и двое с корреспондентами.
Сначала, в первые полчаса полета, за пеленой снега в воздухе были видны очертания двух других «У-2», но потом и они исчезли. Самолет летел больше часа, и по расчету времени ему пора было оказаться где-то возле Калуги, но в снегопаде по-прежнему ничего не было видно. Машину болтало вкривь и вкось, то над лесом, то над пустынным снежным полем, то над пепелищами деревень – повсюду было пусто и не видно ни жителей, ни войск. Постепенно у Лопатина возникло противное ощущение, что летчик уже и сам не знает, где летит. Наконец, помотавшись еще пятнадцать минут над большим лесом, самолет сел на длинную белую поляну недалеко от опушки. С опушки вдалеке были видны крыши деревни. Летчик, как и предполагал Лопатин, не имел представления, где они сели – у своих или у немцев. Сел просто потому, что блуждать дальше казалось бессмысленным, а бензину оставалось не так уж много.
– Ладно, – сказал Тихомирнов, когда они сели. – Я схожу на разведку в деревню, узнаю. Если будете знать название деревни, – со злым спокойствием обратился он к летчику, – это для вас достаточный ориентир, чтоб хоть в Тулу вернуться?
– Достаточный, – сказал смущенный летчик.
– Смотрите, а то, если еще раз сядете, – сами ориентироваться пойдете.
– Пойдем вдвоем, – предложил Лопатин.
– А какой смысл? – спросил Тихомирнов, и его черные девичьи глаза жестко сузились. – Узнать я и один узнаю, а если напоремся на немцев, вдвоем хуже пропадем. Я один-то все же скорей убегу – как-никак помоложе тебя лет на пятнадцать.