– Ничего, она еще побудет здесь, – не желая менять своего решения, сказал Лопатин, – а я съезжу и вернусь.

– Смотри, как знаешь, но не задерживайся, два-три дня – и назад, – сказал редактор, решивший, что Лопатин хочет поехать, чтобы загладить их вчерашнюю размолвку, и в душе довольный этим. – Прямо сейчас поедешь?

Лопатин кивнул.

– Тогда зайди в фотоотдел. Туда от меня пошел клише брать для своей газеты Васильев – армейский редактор. Он тебя захватит до Тулы. А в Туле есть наша «эмка».

Лопатин зашел в фотоотдел и действительно застал там укладывавшего в полевую сумку толстую пачку клише худого батальонного комиссара в плохо сшитой горбатой шинели. Лицо у батальонного было злое и желтое.

Когда Лопатин попросил подвезти его, батальонный поморщился и сказал, что выедет в Тулу только в четырнадцать – через три часа.

– Хорошо, – сказал Лопатин. – А где мне найти вас через три часа?

Батальонный несколько секунд почему-то колебался и вдруг спросил, знает ли Лопатин, где Новодевичье кладбище.

– Конечно, – недоумевая, ответил Лопатин.

– Если будете там, у ворот, ровно в четырнадцать, возьму вас.

Батальонный застегнул полевую сумку, снова поморщившись, посмотрел на Лопатина, надел ушанку и ушел не прощаясь.

Возвращаться домой было бы уже ни то ни се, и Лопатин скоротал два часа в редакции, выиграв подряд семь или восемь партий в шахматы у всех, кто попал под руку.

Потом, вскинув на плечо полупустой вещевой мешок, он дошел до трамвая и с двумя пересадками ровно к четырнадцати добрался до Новодевичьего. У ворот кладбища стояла единственная машина, небрежно обмазанная белой, маскировочной, краской, фронтовая «эмка» с цепями на задних колесах. «Эмка» была заперта, возле нее никого не было – шофер куда-то ушел. Скинув с плеча мешок и прислонив его к подножке, Лопатин стал прохаживаться возле машины.

Кругом было пустынно. Потом мимо Лопатина в ворота въехали сани, запряженные тощей клячей. На санях стоял гроб, сбитый из горбыля, с большими щелями. На гробу сидела заморенная женщина в платке, повязанном поверх шляпки. Проехали сани, потом, свистя тяжелой одышкой, прошел пожилой, хорошо одетый мужчина, таща за собой на веревке санки с детским гробом. Потом опять минут десять никто не входил в ворота кладбища и не выходил из них.

Наконец из ворот вышел батальонный комиссар, похожая на него, такая же худая, как он, до синевы на лице, заплаканная девушка лет восемнадцати и долговязый хмурый шофер, сразу же молча полезший в машину, отпихнув ногой мешок Лопатина.

Батальонный жестом показал Лопатину, чтобы тот устраивался впереди, а сам с девушкой сел сзади. Увидев заплаканную девушку, Лопатин окончательно понял, почему ему назначили свидание в этом печальном месте, наверное, у них умер кто-то из близких.

– Подъезжай сначала к управлению тыла, – сказал батальонный шоферу.

Машина поехала по полупустынным улицам Москвы. Лопатин сидел впереди и думал о том, что, оказывается, люди по-прежнему умирают и просто так, не на войне. Последние месяцы он забыл об этом. Сзади него отец и дочь тихо переговаривались между собой.

– Если по-прежнему совсем не будут топить, переезжай к тете Нине, – говорил отец.

– Не хочу, она к маме так ни разу и не пришла, – ответила дочь.

– Ты же знаешь, что она болеет.

– Не хочу, она каждый кусок считает, – упрямо повторила дочь.

– Так кусок-то твой, – сказал отец. – Я по-прежнему буду весь аттестат переводить. Она будет не вправе.

– Все равно не хочу, – так же упрямо повторила дочь.

– Ну, как хочешь, – вдруг согласился он.

Потом они заговорили так тихо, что Лопатин некоторое время ничего не слышал. Потом девушка горько всхлипнула и сказала:

– Верно, мама красивая лежала в гробу, как будто не болела?

За спиной Лопатина установилось молчание, и послышался хриплый звук, перешедший в кашель. Отец боролся со слезами.

– Не надо, папа, не надо, ну прошу тебя, не надо... – умоляюще сказала девушка, и звуки кашля за спиной Лопатина затихли.

«Вот у них горе, – подумал Лопатин о людях, сидевших за его спиной, – а у нас с Ксенией так, маета... Хотя если убьют – тоже поплачет».

Машина остановилась на улице Горького, около здания Музея Революции; окна его были забиты деревянными щитами.

– Сейчас перейдешь на ту сторону, – как маленькой, стал объяснять отец дочери, открыв дверцу машины, – и зайдешь вон в тот подъезд, в первый, в бюро пропусков. Там позвонишь Филиппову по двадцать седьмому, скажешь, кто ты, и он тебе закажет пропуск. Я его предупредил.

– А если он меня не возьмет? – сказала девушка.

– Возьмет, он мне обещал. Он сам мне вчера сказал, что им нужны две машинистки.

– А если не возьмет? – снова спросила девушка.

– Не возьмет – напишешь, – сухо сказал отец и, не вылезая из машины, обнял и поцеловал ее. – Ну иди, иди...

Она вышла из машины, и он, прильнув к стеклу, проследил за нею, пока она не перешла улицу и не скрылась в подъезде управления тыла.

– Поехали, – сказал он.

Машина пересекла занесенную снегом и нерасчищенную Красную площадь, переехала Москворецкий мост, свернула по набережной на Полянку и выехала на шоссе. Батальонный комиссар сидел сзади и упорно молчал. Лопатин хотел ему предложить, чтобы он, как хозяин машины, пересел вперед, но потом не решился его трогать: пусть едет как хочет.

За Подольском у машины закипел радиатор, шофер остановил машину, открыл дверцу, полез за заднее сиденье, с грохотом вытащил оттуда ведро и побежал за водой. Пока он доливал воду, из радиатора вырывались столбы пара и под сильными порывами морозного ветра, переломившись, отлетали в сторону.

Когда наконец шофер завернул крышку радиатора и влез в машину, Лопатин решился повернуться к своему спутнику:

– Может, пересядете вперед, товарищ Васильев?

– Не надо, – сделал тот слабое движение рукой. – Если хотите, сами пересядьте на заднее, теплей ехать будет.

Он подвинулся на сиденье, и Лопатин сел рядом с ним, туда, где недавно сидела его дочь. Машина снова поехала.

– Сволочи люди, – вдруг ни с того ни с сего сказал Васильев. – Настоящие мародеры! Было бы на фронте, пострелял бы их своей рукой.

– Я одного по уху зацепил, когда вы вперед ушли, – повернувшись, сказал шофер.

– Ну и что толку, – сказал Васильев. – Все равно были мародерами и останутся...

– А что, в чем дело? – спросил Лопатин, чувствуя, что пришло время поддержать разговор.

– За все дай! – сказал Васильев. – За место – дай, за то, чтобы могилу вырыли, – дай, за то, чтоб сегодня, а не завтра похоронили, – дай, даже за то, чтобы землей засыпать, – дай, как будто можно землей не засыпать. А хотя с них все станется – не дашь, так и не закопают! Вытащат гроб из земли, в сторону поставят и кого-нибудь другого на этом месте похоронят, и опять – дай! Дай хлеб, дай сахар, дай табак! Дай, дай, дай!

– А если не дать? – сказал Лопатин.

Васильев печально и зло усмехнулся.

– На кладбище не заходили?

– Нет.

– Ну и хорошо сделали. По неделе прямо на снегу гробы стоят, как в очереди – кто последний, я за вами! Это у тех, кто не дал. Не дали, потому что нету. Кто же пожалеет дать, если есть? Этим и пользуются, сволочи. Был бы я московским комендантом, – помолчав, сказал он, – сократил бы патрули и выделил наряды бойцов на кладбищах могилы копать. Ничего бы не составило! А так собралась теплая компания инвалидов да жуликов, пользуются сложившимся положением, нашли себе теплое местечко – кладбище!

Раздражение, кажется, на минуту даже заставило его забыть о собственном горе.

– Жена за меня беспокоилась, – сказал он после молчания, – а хоронить мне ее пришлось. Пока сообщили, пока доехал, только и осталось, что похоронить. Еще спасибо, что отпустили под предлогом командировки, а то бы лежала там в очереди. – Его передернуло от собственных слов. – Дочь-то у меня видели какая безрукая... Да и не была бы такая, все равно руки бы опустились. Горе, а они – дай, дай, дай, дай! Как злые попугаи, копают – матерятся, опускают – матерятся, ни стыда нет, ни совести, только глотка да брюхо! – Он снова надолго замолчал.