От слов комиссара лицо Кутасова в прямом смысле заледенело, став похожим на вырезанный из мрамора лик, как в Петергофе или Пушкине.

— Это невозможно, — ответил он безапелляционным тоном. — Как ты мог додуматься до такого, Андрей?

— Очень просто, Владислав, очень просто, — сказал комиссар. — Все мы тут, в ретраншементе обречены, спорить с этим глупо. Но ты, командующий Красной армии, должен жить. Именно поэтому тебя сегодня ночью вывезут в Москву. И спорить с этим не смей, Владислав, если надо я прикажу привязать тебя к носилкам…

— Ты не посмеешь! — прорычал Кутасов.

— Посмею, Владислав, — покачал головой Омелин. — Очень даже посмею. Я, в конце концов, армейский комиссар первого ранга, и принял командование после твоего ранения. И имею право отдать такой приказ.

— Знаю я твои приказы, — отмахнулся Кутасов. — Зачем ты приказал заливать вал водой, ледяную корку из пушек разобьют в несколько минут? У Орлова хорошие канониры.

— Нельзя чтобы люди сидели без дела после такого поражения, — ответил комиссар. — Часть солдат я занял на восстановлении вагенбурга, остальные же плавят снег и заливают водой вал. Так им некогда думать о поражении и налёте врага, вот пускай поработают. Заодно и согреются немного.

— А в тылу, что за работы ведутся? — настаивал командующий армией.

— Узнаешь, Владислав, когда ночью поедешь из лагеря.

— Это ещё не решено… — решил постоять на своём комбриг.

— Решено, — отрезал комиссар. — Я принял командование армией и отдал приказ о твоей эвакуации в Москву, Владислав.

— А может не в Москву, Андрей? — изменившимся тоном произнёс комбриг. — Как Кутузов говорил, ну, точнее, скажет ещё, с потерей Москвы не потеряна Россия, но с потерей армии… Уйдём на Урал, к заводам, рабочему классу, соберём новую армию и снова выступим в поход.

— Сам понимаешь, Владислав, что ничего из этого не выйдет, — покачал головой Омелин. — Ведь почти так думал и Пугачёв, повернув армию с московского направления на юг, к Дону. Тоже ведь думал о том, чтобы сил поднакопить, а чем это закончилось, сам знаешь. Ведь Голов пишет, что в столице зреет заговор против Пугачёва, он давит его как может, однако сам говорит, что борется только с проявлениями, а корень заговора ему недоступен.

— Слишком уж пессимистично у Голова всё выходит, — заметил Кутасов. — По его словам вся верхушка казачества, что не пошла на войну с нами, спит и видит, как бы продать Пугачёва властям.

— А что тут такого? — невесело усмехнулся Омелин. — Я думаю, так оно и есть. Пока мы были на коне, громили врага, это их устраивало, теперь же — в дни поражений они готовы отвернуться от нас, чтобы спасти свои шкуры.

— Очень жаль, что мы не смогли воспитать их в подлинно революционном духе, — вздохнул Кутасов. — Тогда бы никаких подобных заговоров не было бы.

— Обстановка не та, Владислав, — сказал Омелин. — В наше время она зрела со времён первых народовольцев и Александра Третьего, но, всё равно, был и девятьсот пятый год, и успокоились после Февральской буржуазно-демократической, вспомни статью Каменева и Зиновьева А тут мы людей ломаем за несколько лет. И ведь не интеллигенцию, людей разумных и грамотных, а казаков, самое ненадёжное сословие, та же Гражданская отличный пример. Далеко от родных хат они воевать не желают. А рабочего класса почти и не осталось. Настоящего, коренного рабочего класса, что трудились на Демидовских заводах ещё со времён Петра Первого. Все они среди нас, дерутся и умирают, а на Урале те же крестьяне, не изжившие в себе мелкособственнические интересы. С ними новой революции не сделать. Тем более, что с потерей Москвы мы потеряем всё. Мы и держимся-то только на том, что Первопрестольная у нас в руках. Твоей задачей, Владислав, будет удержать столицу…

— Мы сколько про поляков говорили, Андрей, — покачал головой Кутасов. — Запрут нас за её стенами, и передохнем все с голодухи.

— Ты, Владислав, — скверно усмехнулся Омелин, — плохо отчёты Голова о международном положении читал. России грозит новая интервенция со стороны Пруссии, Швеции и Австрии. Власти станет не до нас. Закрепитесь в Москве, подойдут подкрепления с Урала, и вы сможете взять власть в свои руки.

— Это каким образом? — недоверчиво спросил у него комбриг.

— Правительственные войска будут измотаны в постоянных столкновениях с интервентами, — решительно ответил комиссар, — а вы со свежими силами не только справитесь с ними, но и вышвырнете всю заграничную нечисть, как в двадцатом.

Комбриг не стал высказывать свои сомнения в словах комиссара. Ему тоже отчаянно хотелось верить в то, что придут с Урала новые рабоче-крестьянские полки, пусть и сформированные, в основном, из беглых крепостных и набранных по призыву крестьян, кое-как обученных держать мушкет. Но это будут свежие части, полного состава, укомплектованные и вооружённые. Их он двинет на измученные правительственные войска, разгромит их, а после вышвырнет интервентов прочь из страны. Мечты, грёзы, глупость одна. Но Москву бросать нельзя, закрепиться хотя бы и за стенами Кремля, а там поглядим.

Комиссар ушёл, не прощаясь, и его не было до самого вечера. Всё это время комбриг лежал, глядя в потолок своей фуры. В голову настойчиво лезла только одна мысль, от которой никак не удавалось избавиться. А ведь враг мог взорвать и тот вагенбург, где сейчас лежит он. Ворвались бы добровольцы — почему-то обязательно добровольцы в белых мундирах и маскировочных плащах — взлетели бы к вот этому самому потолку палаши и шпаги и — всё. Нет его. А может, скрипнули бы курки пистолетов, гром, огонь. И опять же, нет его.

Несколько часов спустя вернулся Омелин с гренадерами.

— Возок готов, — сказал он. — Поднимайте командующего.

Рослые парни подняли носилки и вынесли Кутасова, споро погрузив их в крытый возок. Он сели с ним, а Омелин, судя по движению возка, забрался на козлы, рядом с возницей, который был из нестроевых, но, судя по сложению, тоже гренадер. Они заскользили по утоптанному снегу, но недолго. Через несколько минут возок встал, и дверь его распахнулась. В проёме возникло разрумянившееся с мороза лицо комиссара. Внутрь ворвался поток холодного воздуха.

— Вы спрашивали про работы в тылу, товарищ командующий, — сказал он, легко перейдя на официальный тон, как всегда. — Извольте посмотреть.

Возок стоял боком, и из проёма открывалась отличная перспектива. Кутасов увидел сплошную стену проволочных заграждений, не заметённых снегом, как по фронту, а явно выставленных недавно. Лишь в одном месте оставался небольшой проём, явно для возка, рядом с которым дежурили несколько воентехников с рогатками и колючей проволокой.

— Солдат, — пояснил Омелин, — лучше всего станет сражаться, если ему некуда бежать. Он может броситься на заградотряд, даже на штыки зашедшего в тыл противника, когда им завладеет паника. А вот, когда ему бежать некуда, когда за спиной не штыки и даже не пулемёты, а проволочные заграждение, которые не преодолеть, только тогда он будет сражаться до конца. До последней капли крови, как говориться.

— Ты что задумал, товарищ комиссар?! — вскричал Кутасов, но Омелин уже захлопнул дверь и крикнул вознице, чтобы тот трогал. Орать и биться в стенки возка командующему не подобало, а потому он только откинулся на носилках и сжал кулаки в бессильной ярости. Он уезжал, чтобы жить, а Омелин оставался тут, чтобы умереть.

Утро следующего дня началось вполне привычно, со звука труб. Я вскочил и буквально вылетел из палатки, зовя Васильича. И только тут понял, что палатка-то не моя. Видимо, после боя и двух чарок водки меня отнесли в ближайшую, особенно не задумываясь над тем, чья она. Я пробежался до своей палатки, кутаясь в белую епанчу, этаким призраком, надо сказать, подобных мне «призраков» в лагере было великое множество и все они неслись куда-то, как на шабаше. Скинув на руки Васильичу белую епанчу, я принял у него обыкновенную и новую треуголку, вместо потерянной в схватке с иррегуляром. Кивнув ему, я бросился к лошадям.