Но это все страсти, шутки висельника. А дело есть дело. И оно таково: коль скоро у нас нет (или почти нет) разных там карманников и им подобных, то откуда могут взяться бандиты, контрабандисты, фальшивомонетчики или им подобные монстры. Ясно, это «наследие капитализма» и еще коварная деятельность иностранных разведок.
Но что делать человеку, если он, допустим, все же контрабандист или фальшивомонетчик, а об иностранных разведках, упаси, господи, и не слыхивал? Что делать ему, этому сукину сыну? Признаться, что он — последний неубиенный из династии Романовых? Или выдумать себе папу, сельского мироеда, который свински эксплуатировал беднейших, голодных соседей? Или сознаться в том, что он — попович? Только не Алеша-попович. Тот Алеша — богатырь и, конечно же, пролетарского происхождения. Богатыри — только пролетарии.
Тебе по делам твоим и так вечный покой мерещится. А тебе еще шьют, что ты водил через границу целую роту шпионов, диверсантов и прочей нечисти, и вообще давно продался международному империализму.
Тут уж вечный упокой на все сто процентов. На какой черт тебе в такой ситуации все эти лишние дела, не говоря уже об империалистах?
Вот тут-то и встречаются два противоречивых интереса — твой и гражданина следователя. Тогда-то и начинается прессование и проба на прочность.
Именно поэтому меня допрашивали только по ночам — часов с двенадцати до четырех-пяти утра, а днем не давали спать. Вам никогда не приходилось спать с открытыми глазами, стоя или, скажем, сидя? Очень своеобразное ощущение, находишься сразу в двух измерениях: в том, где Морфей обитает, и в том, где следователь за столом сидит. Голова становится пустой как барабан, и мозги у затылка прилипли в виде грецкого ореха. Или, допустим, пить не давать дня, этак, три, или… Короче, туда — на своих ногах, а оттуда — волоком. Так сказать, массаж и разминка. Правда здесь никого не интересовала. Правда — это то, что требует следователь.
Там-то был? Так точно! Того убил? Ну конечно! Деньги пропил? А как же! Ванька, Гришка, Петька рядом были? Обязательно! А трупы куда спрятали? Как скажете. Во-о, давно бы так! А то голову морочил… Но я это правило так и не смог усвоить.
И вот однажды, на семнадцатый день или, вернее, ночь, пришли за мной, чтоб пригласить «на работу».
И в этот момент пол под ногами начал заваливаться, откуда-то в углу камеры появилась лестница винтовая и вела она вверх, в небеси. В камере холодно, сыро, а сверху, с лестницы, тепло такое приятное, голос тихий и ласковый:
— Иди ко мне! Иди, поднимайся…
Я начал подниматься, а голос еще приятнее; уже фигуру какую-то вверху вижу. Еще ступенька, еще… И вдруг сзади крик, не могу вспомнить, чей — мужской, женский, но страшно знакомый:
— Куда же ты, куда?!
Резко вскидываю голову, вижу: мужик какой-то незнакомый, волосы, борода черные, в кольцах, в глазах огоньки пляшут. А еще красная косоворотка, а по вороту в два ряда черненькие, маленькие пуговички. А руки так ко мне и тянутся. Я оступился и полетел куда-то в тартарары. Стало очень дымно и жарко. Очнулся, слышу голоса. Один — следователя — особенно ясно:
— Это все демагогия, телячьи нежности. А мне надо признание, душа из него вон!
Другой голос, вкрадчивый и незнакомый:
— Дело совсем не в этом. Дело в том, что он спятит и пойдет в дурдом, а вся ваша работа — на свалку мусора. Вы же его из дурдома на суд не представите.
— Это другой вопрос, — неожиданно изменил тон следователь, — он нужен мне в своем уме. Ну, и что вы предложите?
— Неделю передышки, не менее.
Это очень много — неделя. Я лежал на кровати и сквозь полузакрытые глаза смотрел на тусклую лампочку над ржавой дверью.
6
Говорят, что лет девятьсот тому назад в древнем Мерве, в развалинах которого сейчас отлавливают змей, правил Султан-Санджар. Годы были засушливые, не было воды. А когда ее нет, ничего не растет, овцы не плодятся, и люди умирают. Как гласит легенда, вызвал Султан пленных китайских инженеров и сказал:
— Дайте воды, и получите свободу или же…
Китайцам, как впрочем, и всем остальным людям во все времена, хотелось жить, и они начали строить кяризы. Что такое кяриз? В земле, особо в горах, есть карманы — огромные полости с водой, целые моря. Но от того, что вода в карманах, человеку не жарко и не холодно. Воду надо в сады, в поля, на пастбища, во дворец Султана. Вот тогда рядом с карманом бьют дудку — метров восемьдесят-сто глубиной и обязательно, чтоб в глине. А потом от нижней отметки копают туннель — ход. Но не такой, по которому поезда метро ходят, и не такой, какой лисица делает в своей норе, а средний, чтоб человек, согнувшись, мог идти. Метров через сто еще дудка, и так километр за километром, короче, постепенно ход выходит на поверхность, а с ходом — вода.
Не знаю, что сталось с китайцами: отпустил их Султан на волю или, например, потребовал, чтобы они поймали ему птицу Семург, или привязали к дворцовой коновязи Борака — коня пророка. Не знаю… Это легенда. Вполне возможно, что кяризы начали строить еще раньше… Но строят их и сейчас. И строят так же, как при Султане-Санджаре: первый кяриз, от него — второй, третий, десятый, сотый, а от них, в свою очередь, еще столько же. И вот уже целая сеть кяризов — подземных ходов в глине. Границы со времен Султана-Санджара много раз менялись: кяризы, начинаясь на территории одного государства, кончались часто на территории другого. Карты этих ходов никогда не было. Возможно, что их нет и сейчас. Кто знает! Тогда еще были живы люди, которые знали эти подземелья, как линии на собственной ладони.
Ходить по кяризу, да еще тяжело нагруженным, это, я вам скажу, не сильно приятно. Там хотя и прохладно, но воздуха не хватает. Кяриз выжимает из человека весь пот, и кажется, высасывает саму кровь. Пахнет… нет, воняет чем-то непонятным: не то тухлыми яйцами, не то разлагающейся падалью. Падаль и кости попадались в кяризах довольно часто. Иногда надо было ползти, и тогда за шиворот лезли отвратительные белые пауки, которых Саня-маленький, по аналогии, называл белокуртами. На земле — каракурты, а под землей — белокурты.
А переход наш был очень далекий — мы шли под землей четыре дня и ночи и только на пятые сутки вышли в широкую дудку метров двадцати пяти глубиной. Наш проводник, увидев небо, умылся в какой-то лужице, расстелил коврик и начал намаз. Окончив молиться, он снова поднял глаза к небу, и мы следом за ним, и увидели чьего лицо. Сверху крикнули что-то на фарси, наш проводник ответил, к нам спустили веревку с петлей и начали вытаскивать. Ужасно нелепая штука, когда ты болтаешься на высоте десяти-пятнадцати метров и тебя тянут вверх, тянут верблюдом, через блок — чугунное, бронзовое или даже каменное колесо, которое осталось, если не со времен пророка, то со времен тех китайцев.
Хотя, кто знает, подниматься, допустим, по веревочной лестнице, имея за плечами пятидесятикилограммовый рюкзак… А двадцать пять метров — это же восьмиэтажный дом. Как бы там ни было, мы все очутились на поверхности.
— Приветствую вас на земле Его Величества шахин-шаха Ирана и не-Ирана.
А кругом, как ни странно, были русские лица, бородатые русские мужики, и дома их, правда каменные или из сырцового кирпича, были похожи на обыкновенные русские избы, и подвязанные платочком бабы в окнах и у калиток.
— Соломон, — представляясь, пробасил густобородый хозяин дома, — а это мои братья: Моисей и Иосиф. А это жена моя — Эсфирь.
Я пристально посмотрел на хозяина дома, и он, усмехаясь, поднял руку:
— По национальности мы русские, а вот по вере… В России это называлось — ересь жидовствующих, и преследовали нас ваши попы похлеще, чем жандармы революционеров. А в Иране верь хоть в дьявола. Не тронь мечеть, и все.
Вся деревня у границы была именно такая. А дальше жили казаки-дутовцы и еще какие-то русские. И все вроде бы было знакомо: и дома, и обычаи, и язык. Имена, правда, были, мягко говоря, редкие: разные Матвеи, Никифоры, Евстигнеи и Серафимы. В селах учили русскому языку, многие были весьма начитанны и, конечно, все говорили на фарси. В общем, разные люди: торговцы, пастухи, табунщики, пчеловоды (державшие огромные, по тысячу семей пасеки и перевозившие пчел целыми караванами с места на место), занимающиеся Бог знает чем, в том числе содержатели опио-курилен и воры разных мастей.