— Налево или направо?

— Все равно.

Я кивнул и пошел прямо.

Обстановка впечатляла. Обилие цветов, зеркал, новый линолеум на полу. Запахи учебного заведения, пробуждающие щемящую тоску. Я перенесся и в студенческие, и в школьные годы. Запахи свежей краски, типичные неуловимые запахи общественных мест, бередили память. Я вспомнил, что когда-то прочитал о соседстве в мозге центров эмоциональной памяти и памяти о запахах. Именно поэтому запахи вызывают у человека такое обилие эмоций.

Я дошел до лестниц и повернул направо. Когда я поднялся на второй этаж, я понял, почему охранник удивился, — лестницы опоясывали этажи с двух сторон.

Я подошел к первому попавшемуся кабинету, заглянул в него и спросил у первой попавшейся женщины, как найти Пронину.

Она не просто объяснила, а вышла и предложила идти следом.

Мы прошли какими-то зигзагообразными переходами и очутились перед дверью с надписью: "Директор. Часы приема по личным вопросам: 14:00–15:30".

Кабинет представлял небольшую комнату с крашеными стенами (цвета морской волны), небольшим столом с включенным компьютером, и несколькими небольшими застекленными офисными шкафами.

За столом сидела женщина, удивительно похожая на покойную тетю Таню. Даже волосы, даже комплекция. Она, действительно оказалась полной, добродушной и смешливой. Волосы были такими же белыми, как у тети.

— Что вы хотели?

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Моя фамилия Самов. Я звонил сегодня утром. По поводу работы… преподавателем.

— Ах, да.

Она посмотрела в листок.

— Родион Романович?

Я кивнул.

— Какие предметы вы можете вести?

— Основные предметы — русский язык, литература…

— Литературы в колледже нет.

— … культурология, мировая художественная культура, логика.

— Логика? Логика у нас, кажется, была…

— По ее интонации я понял, что преподаватель логики уже есть. Значит, мечта моя несбыточна. Но я пришел бы сюда и на другие предметы. Создавалось впечатление (и из разговора с Машей, и из разговора с мамой, и из собственных теперешних наблюдений), что колледж — заведение более серьезное, нежели школа.

— Покажите диплом.

Она внимательно почитала названия предметов, точнее посмотрела на оценки.

— Вы, наверное, можете вести предметы, которые у вас оценены во вкладыше? — поинтересовалась она.

— Да, любой из них, — нагло заявил я.

— У нас ушла в декретный отпуск преподаватель психологии. Вы сможете занять ее место?

— Да, смогу.

Чем больше длилась беседа, тем яснее становилось, что меня не возьмут. А чем мне это становилось ясней, тем понятнее было, что в школе я больше работать не буду. Я скоро окажусь в той же ситуации, что и по приходу из армии. Все вернется на порочные круги, как и всегда.

— Пойдемте со мной. Вам следует поговорить с директором.

Она подошла к торцевой стене комнаты и постучала. Оказалось, там дверь.

— Войдите, — произнес резкий голос.

Литвинова представляла из себя существо, которым вполне могла бы стать Настя лет через тридцать. У нее была широкая кость, отчего она выглядела приземистой. Умный взгляд. Резкость в обращении.

Пронина представила меня, как человека, которого вполне можно было бы взять на должность Андреевой.

Закончив представление, Пронина подобострастно пятясь, вышла.

Я сел, решив, что излишнее стояние не менее предосудительно, чем поведение Прониной.

В отделе кадров меня встретили, как родного.

Пребывая в хаосе трудоустройства, я звоню Сметанниковой.

На меня нисходит великая усталость. Я равнодушно рассматриваю людей. Вот я стою перед киоском и решаю, купить ли пива или не покупать. Решив, что не очень-то приглянусь Сметанниковой, если от меня будет разить пивом, я покупаю мороженое. Сижу во дворе пятиэтажки, под сенью лип, дышу свежим воздухом, вспоминаю, как я с Секундовым ждал возвращения Пономаревой. Секундов думал о ней, а я о нас, сидящих в настоящем. Секундов был устремлен в будущее встреч, я — в настоящее вечеров.

Сейчас я устремлен в никуда.

Я понимаю, что это она, когда девица с внешностью армянки подходит вплотную.

Мое сердце не стало биться чаще. Я поздоровался и преподнес цветы. Мы зашли в холл. "Евротур" — молодежная комедия.

Посидели в кафе. Выпили кофе. Она отказалась от мороженого. Только кофе. Я спокойно рассматривал ее, она с интересом — меня.

Я не знал, что следует делать. Говорить с ней, отвлекая от фильма, или дать спокойно посмотреть? Взять ее за руку или сидеть, как истукан? Бремя выбора снова ложилось на меня, а я уже успел от него устать. Тогда я забыл о ней вовсе и начал наслаждаться фильмом. Если таким фильмом можно наслаждаться. В нем было достаточно много пошлости. Не знаю, нравилось ли это Сметанниковой, но мне нравилось. Я вторично встречаюсь с другой женщиной, не Настей. Странное чувство — быть предателем. Когда зал озарялся светом, я невольно бросал взгляд на ноги Сметанниковой. Красивые ноги. Красивое горделивое лицо армянки. Карие глаза. Нос с горбинкой, который совершенно не являлся недостатком, вопреки мнению Черкасова. Утонченна. Умна… И все-таки заурядна.

Молодые люди в фильме попали в Амстердам. Одного изнасиловали какими-то хитроумными устройствами, а на память подарили футболку, другой лишился девственности с прекрасной продавщицей, потеряв при этом документы друзей. Брат с сестрой наелись гашиша — от инцеста их спасла случайность. Пошлость нагромождалась на пошлость. Под конец было уже не смешно, а скучно. Сметанниковой, судя по всему, было скучно с самого начала.

Мы шли после, не говоря ни слова. Словно фильм был сам по себе, мы — сами по себе.

На повороте около нас остановилась машина, и меня кто-то окликнул. В зеленой "Ниве" сидел загорелый Пашка и улыбался.

"Вот идиот, — подумал я, — не мог проехать мимо? Когда надо подбросить до Рязани маму, ему хватает ума не сделать этого, а сейчас, видя меня с девицей, нужно обязательно остановиться!"

Он не поленился даже выйти. Я вынужден был предоставить Сметанникову самой себе.

Типичные фразы: как ты, где ты, кем работаешь?

Я с удовлетворением понимаю, что мне на Тачилкина наплевать. Однако я скрываю это — так требует долг вежливости. Пашка предлагает подбросить нас, куда следует, но я отказываюсь. Неужели он думает, что мы спешим? Или ему нечем заняться? Ему скучно. Он сознает себя успешным человеком, но ему нужен субъект, который осознал бы его успешность, иначе зачем она ему? Никто не хочет быть сам для себя.

Я рассказываю Лене о том, кто такой Пашка, о его работе в Германии. Его жизнь, несмотря на внешнюю насыщенность, представляется удивительно прозаичной. Я воспринимаю ее, как интеллектуальную схему, простую и банальную.

Лена рассказывает о своей работе юристом, о своей зарплате — не очень большой, кстати.

Когда я довожу ее до дома, мне уже хочется поскорее расстаться. Усталость от бесконечных начал. Впрочем, если бы мы начали целоваться где-нибудь на скамейке — я устал бы и от этого. Разве не этому научила меня встреча с Машей? Так что же меня устроило бы? Наслаждение ее ногами? Но если бы это произошло, что бы тогда осталось? Чем бы я стал заниматься дальше?

По ее спокойному, слишком даже спокойному лицу, нельзя решить, понравился я ей или нет. А что бы я хотел увидеть? По меньшей мере, обожание? Но и это бы надоело.

До меня доходит, что я болен Бодлеровским сплином. Вот только где Бодлеровский идеал? Уж не Настя ли это?

На другой день мне звонит Настя, предлагает сходить в кино. После Сметанниковой это выглядит насмешкой, но я соглашаюсь.

Фильм Чухрая "Водитель для Веры" — бездарная работа о девице, которая влюбилась в водителя машины своего отца-генерала. Фильм напичкан штампами: водитель влюбляется в Веру-инвалида, но при этом спит с красавицей-служанкой. Вот Вера хочет сделать аборт. Вот отца убивают по политическим мотивам. Вера видит это. За ней охотятся. Ее убивают. Ее ребенок (она успела родить) попадает к водителю. Охотятся за ним. Он приносит ребенка к своей любовнице-служанке, а сам "вызывает огонь на себя".