У меня стабильная работа в команде, изнурительная, но уже привычная, у меня есть Настя, не жена, но есть, а нужна ли она мне в качестве жены — вопрос непростой, поэтому лучше его отложить на потом.

У меня нет цели — это верно. Я не хочу копить на машину. У меня есть жилье.

У меня нет никаких актуальных потребностей. Жизнь достигла какого-то странного равновесия, который иногда напоминает смерть, будто бы я вижу сны, а не живу. Раньше, в период веры, я назвал бы это состояние смертью, но сейчас я, по-моему, не верю в душу. Я не знаю, во что я верю. Я позволил разуму плавно деградировать, и меня это вполне устраивает.

Я задаю себе вопрос: сбылись ли мои мечты? И не могу на него ответить, потому что, во-первых, не помню, о чем я мечтал, а во-вторых, само понятие "мечта" кажется пустым, несуществующим. Беда в том, что жизнь сделала несколько слишком крутых витков, начиная с написания "Прелюдий", да дело даже не в произведении, а в изменении жизненных условий. Дело во взрослении, только возраст принес не совсем то (если выразиться мягко), что я от него ожидал. Так незаметно приходит и старость, и смерть, удивляя своими дарами, о которых, собственно, можно составить представление с чужих слов, но которые всегда неожиданны и удивительны.

В пятницу, в день спектакля, без десяти четыре Лысый прогоняет меня в душ, справедливо полагая, что я могу не успеть привести себя в порядок. Через 15 минут я уже иду к проходной. Я одет в ту же самую рубашку, в которой был на день своего рождения. Она сидит на мне также, из чего можно заключить, что тело мое не изменилось за эти две трети года. Я отлично себя чувствую. Настроение приподнятое. Не могу удержаться, чтобы не зайти к пацанам. Мое праздничное настроение почему-то передается и им. Они желают удачи так искренне, будто провожают не в театр, а под венец, из-за чего не хочется уходить.

Мне хорошо. Если можно так выразиться, у меня осеннее настроение. Еще со школы ощущение безмятежной и спокойной радости ассоциируется с "бабьим летом". У меня такое чувство, что у тела нет потребностей. Нет ни эмоций, ни глубоких мыслей. Даже не хочется идти в театр, не хочется идти к Насте, чтобы не разрушать этого чудесного состояния.

Настена выходит, поражая своей красотой. На ней зеленая легкая кофточка с короткими рукавами и юбка средней длины. Ради такого случая она надевает мамины туфли на каблуках, что делает ее ноги несравненными. Не торопясь, мы пьем чай, беседуем о пустяках. Похоже, мое настроение передается им. Все настолько безмятежны, что меня не покидает ощущение фантастического сна.

— Пора, Настен?

Она смотрит на меня глубоким и каким-то тихим взглядом, который напоминает ее взгляд после памятного Дня рождения на даче, тогда, в прошлом году.

Несколько секунд мы глядим друг на друга, несколько минут, в течение которых мне вспоминается жена Прохора Громова, которая только в последний момент жизни мужа поняла, что его любит, не хочет, как самца, а именно по-человечески любит.

Мы поднимаемся. Вместе с нами поднимается и Алла, будто желая благословить. Я понимаю, что люблю ее. Люблю Настю. Хочу жить с ними. Или чтобы Настя жила с нами. Не так уж и важно. Хотелось бы только еще, чтобы моя мама любила Настю также, но возможно ли это? Впрочем, эти мысли не такие уж и длинные. Мы выходим, а в памяти остается образ Настиной матери, спокойно глядящей в след. Сегодня все провожают нас как-то торжественно.

В театре прохладно. Большинство пришедших — в пиджаках, поэтому я жалею, что не надел свой, серый. Да у меня больше никакого и не осталось.

Я вдруг понял, что и одеваться стал, как рабочий. Когда-то мы с Секундовым были денди. Когда-то, но не сейчас.

Мы сидим в партере: Настя никогда не признавала лож. Я чувствовал, что меня ждут какие-то встречи — и я не обманулся: справа, в 1 ложе я увидел Воронову с дочерью. У меня возникло непреодолимое желание подойти к ней и поговорить. Но о чем? Я знал, что мне нечего сказать. Что скажу ей я — человек, которому она прочила блестящее будущее, если "ветер будет попутный", что скажу ей я — грузчик пивзавода, написавший с момента нашей последней встречи только "Возвращение"? Что скажет ей человек, которого она хотела видеть у себя на кафедре, человек, когда-то написавший "Прелюдии"?

Наконец, началось…

Шутки были сальными, но очень смешными. Я уже и не припомню, когда так смеялся. Иногда я бросал любопытный взгляд в ложу Вороновой. Когда она, поджав губы, встала и вышла вместе с дочерью, я не удивился. Можно было сделать только один вывод: она не имела представления о содержании спектакля, то есть она не читала "Новой газеты", в которой редактором был другой ее протеже — Миша Комаров, о котором она сказала, что он выбрал свой путь, но такого пути она не пожелала бы мне.

Ну, что ж, "раз королю не интересна пьеса, нет для него в ней, значит, интереса".

Спектакль не просто нас очаровал, он восхитил, окрылил. У меня было ощущение, что я соприкоснулся с чем-то действительно праздничным, карнавальным.

Когда я рассказал Насте о Питере, она загорелась. Извиняясь, я объяснил, что билет, вероятно, обойдется тысячи в четыре, поэтому я не смогу оплатить два сразу, к тому же отпускные мне заплатят только через 2 недели. Проще говоря, Настя должна изыскать круглую сумму. Сможет ли она сделать это достаточно быстро?

— Конечно, смогу, Кисыч. О чем ты говоришь! Такая романтическая поездка не может не состояться. Все будет хорошо.

Меня встретили любезно. Офис находился прямо над оружейным магазином "Кольчуга". Рядом находился мебельный магазин, поэтому люди, путая двери, постоянно заходили в турбюро, выводя секретарш из себя навязчивостью и глупостью.

Бюро состояло из небольшой комнаты. По стенам стояли стулья для посетителей, на стендах висели виды разных городов, а посреди стоял письменный стол, за которым сидели 2 молодые сотрудницы и оформляли договоры.

Внимательно рассмотрев буклеты, и убедившись, что в них написано все то же самое, что и в газете, я сказал, что меня интересуют 2 путевки в Питер сроком на 5 дней.

Девица принялась объяснять мне условия проживания и питания, а я внимательно слушал, думая о чем-то другом. Мне не верилось, что мы едем.

— Двухразовое питание…

Я кивнул.

— … в ночь отъезд и выезд.

Я опять киваю.

— … получается 4 дня там и 3 ночи.

Я киваю, но вдруг меня озаряет: "Как это 3 ночи?! Может, она объясняет мне условия для трехдневного тура?"

— Вы ничего не путаете? Я хотел бы взять пятидневные туры.

— Нет, все правильно. В понедельник отъезд. В пятницу отъезд из Петербурга. Считайте: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница — 5 дней. Две ночи вы проведете в автобусе.

— Ах, да, — говорю я, — простите, давайте дальше…

Это обман, но семидневный тур мы не потянем. Это совершенно ясно. Выхода нет, поэтому нужно соглашаться.

— Меня все устраивает, оформляйте.

Она просит паспорт. Я протягиваю два. Выясняется, что все опасения были тщетны: второй паспорт не требуется, достаточно одного. Минут через десять она заканчивает оформление. Я протягиваю деньги. Она пересчитывает сумму, "пристреливает" чек к договорам…

Причину своего уныния я не могу понять. Улица залита солнцем, все живое ликует — то есть люди, потому что вокруг нет ничего другого, более живого. И, тем не менее, мне грустно. Кажется, что эта причина — отсутствие денег, но на самом деле я обманываю себя. Впрочем, денег у меня действительно остается только на проезд. Я нищий. Нет денег даже на то, чтобы взять с собой в Питер. Столько месяцев упорной работы, а у меня нет денег даже на отдых в Питере! Я иду и покупаю на последнюю десятку бутылку пива. С ним и иду в парк, тот самый, в котором был в первый вечер нового знакомства с Настей. Тогда жизнь не казалась безысходной…

Ко мне подходит цыганка с ребенком. Цыганенок просит дать денежку. Побуждаемый внезапным импульсом, напоминающим порывы героев Достоевского, я отдаю последние 5 рублей, обрекая себя на путешествие через весь город пешком. Но мне не привыкать!