— Да, мы говорили и об этом, — вызывающе ответила она и подняла стопку тарелок.

Тяжело опираясь на палку, он двинулся к двери своего кабинета, но на полпути остановился и спросил:

— Ты знаешь, что такое ответственность?

— Мне ли не знать…

— Когда-то давно наш сын сказал, что не только нам придется отвечать и за свои, и за его дела, но что он так же в ответе за наши дела, потому что все, что мы делаем, мы делаем для него.

— Взаимная ответственность поколений. Немного отвлеченно, а в общем правильно. — Она улыбнулась и поднялась с тарелками в руках.

— Ну так вот: отвечать за все его поступки придется нам. И это не отвлеченно, а вполне определенно.

— Ответим, было бы перед кем…

— Хотя бы перед своей совестью.

— Совесть моя чиста, можешь не сомневаться, — высокомерно проговорила она, словно ее оскорбили сомнения насчет стерильности ее совести.

Но тут он прямо сказал:

— Должно быть, очень скверно, если человек так утверждает.

— Это как же понимать? — растерялась она.

— Понимать надо так, — он постучал палкой о пол. — Так понимать: подобное утверждение нескромно и не свойственно тебе…

— Ну, спасибо… — задохнувшись от возмущения, проговорила Наталья Николаевна.

— Да нет, это не только про тебя. Это со всяким может случиться. И со мной тоже. В жизни такое бывает! Такое! И сам против своей совести пойдешь. Особенно если свой долг поставить выше человеческих чувств и страстей. Так может поступать только очень уж закоренелый себялюбец.

Этого она уже не стерпела. Решительная и злая, она стояла перед мужем с тарелками в руках. Он подумал, что сейчас она грохнет ему под ноги всю эту груду, и даже на всякий случай слегка отступил к двери.

— Вот как! — оживленно воскликнула она, заставив себя улыбнуться. Красные пятна на щеках вспыхнули еще ярче, придав неожиданной и совсем неуместной улыбке что-то безобразно зловещее. — Вот как! — повторила она. — Прости, но все это смешно. Я отказываюсь понимать…

Не слушая, что она там говорит, Бакшин круто повернулся вокруг своей палки и отступил в кабинет. Бежал. Атака сорвалась, он бежал в свое укрытие и там, сидя на старом диване, начал осмысливать причину своего поражения.

Он сказал все, что хотел, и сыну и жене, но чего он достиг? Кого победил? Самого себя? Говорят, что это самое трудное — самого себя. Говорят? Не очень-то он прислушивается к тому, что говорят.

Вечером Бакшин уехал. Жена, как всегда, поцеловала его на прощание и привычно проговорила:

— Смотри, не промочи ноги, там, говорят, сплошные болота…

Сын не вышел из своей комнаты. Обиделся. Это хорошо, пусть подумает. Хотя после разговора со Степаном Бакшин мало надеялся, что раздумья пойдут на пользу.

СТАРЫЕ РАНЫ

Среди почты на имя секретаря Сосногорского райкома партии оказалась одна бандероль. Передавая ее, девочка-секретарша сказала:

— А это от Саши. Какой у вас брат талантливый!

За десять лет, которые прошли с того дня, как бывший партизанский разведчик Саша Пантелеев приехал и окончательно поселился у Вали, она и сама забыла, что он никакой ей не брат. Все давно уже тоже об этом забыли. Так и считали — брат и сестра.

— Да, — сказала Валя. — Это первая его книжка, он мне писал, что должна скоро выйти.

Сорвала обертку. На обложке красный самолет таранит черный, немецкий. На фоне багрового фронтового зарева. А. Пантелеев. «Огненный черт».

— Это про нашего партизанского летчика, — сказала Валя. — Его фамилия была Ожгибесов. А немцы по-своему его фамилию перевели: «Огненный черт». Дал он им такого жару!..

Девочка погладила книжку.

— Господи, какие люди были отчаянные! Отважные. Про Сашу тоже рассказывали: весь он истерзанный, фашисты его так… А он никого не выдал. А мы живем, забот не зная… Дадите потом почитать, Валентина Семеновна?

Выпроводив секретаршу, Валя задумалась. Она не забыла и никогда не забудет, каким она увидела Сашку в тот день, когда его, полумертвого, принесли в лагерь. Спина вся в кровавых клочьях. Кто-то из партизан сказал: «Ни черта они с нами не сделают». Бакшин притих, как перед грозой, и Вале показалось, будто у него блеснули слезы. У Бакшина слезы! Она и до сих пор думает, что ей, конечно, это только показалось. А потом, когда Сашка приехал к ней в леспромхоз и стал работать конюхом, все в семье приняли его как своего, и он так себя повел, что никто и не подумал бы, что он в семье — чужой человек. И в леспромхозе он считался своим, все его любили и уважали как дельного работника. Стали жить. Родился у Вали сын, и она назвала его Иваном. В честь погибшего отца. А через год поступила в пединститут, продолжать учебу.

Сашка в это время уже учился в школе. В седьмом классе его сочинения восхищали и товарищей, и учителей. Он начал печататься сначала в районной газете, потом в областной и даже в журнале. Потом появилась небольшая повесть в сборнике «Бойцы вспоминают», и это окончательно определило его судьбу. Сейчас он учится в Литературном институте и вот напечатал первую книгу.

«Это первая книга, — прочитала она на обороте титульного листа, — бывшего разведчика А. Пантелеева о советском асе, отважном летчике А. Ожгибесове, который, сначала летая на своем потрепанном пассажирском самолете, обеспечивал надежную связь партизанских отрядов с Большой землей. Автор летел с Ожгибесовым, когда самолет, подбитый фашистским стервятником, совершил вынужденную посадку на вражеской территории. Тогда разведчик Саша Пантелеев вывел из окружения раненого летчика и всех своих спутников».

Конечно, телефон не дал ей продолжить. Вздохнув, она закрыла книжку. Звонил из обкома заведующий промышленным отделом, спрашивал, как дела на строительстве комплекса. Она ответила, что сводка за прошедший день послана. Тогда он сообщил новость:

— А ты знаешь, что к вам в Сосновые Горы выехала комиссия из главка?

— Когда выехала?

— Вчера вечером. Сегодня будет у вас.

— Ну что же, встретим.

— Каково у вас мнение о Емельянове?

— Инженер очень толковый. Молодой коммунист.

— Ты его хорошо знаешь?

— Очень хорошо. С его матерью вместе воевала. Она у нас в партизанском отряде врачом была. Сейчас в областной клинике. Хирург.

— Вот ты все так хорошо знаешь, а как получилось, что этот Емельянов своим письмом вызвал комиссию? А мы вроде и ни при чем? Надо разобраться в этом деле…

— Да во всем я уже давно разобралась и вам докладывала. Емельянов прав, но у строителей своя точка зрения, а они подчиняются главку.

— Кому они подчиняются, мы знаем. А коммунисты у кого на учете?

— Ну, у меня…

— Вот и действуй.

Положив трубку, она еще раз вздохнула и выдвинула ящик стола, чтобы положить туда книгу, но раздумала и сунула ее в старую полевую сумку, которая в ее руках напоминала дамскую сумочку, какие только что начали входить в моду. Девчонки их на плечо вешают. А что они носят в сумках? Зеркальце, конечно, ну, пудру, духи, может быть. Все это и у нее есть. Вспомнив про зеркальце, она вынула его и с тревогой заглянула в его таинственную глубину. Круглое лицо, совсем девчоночье, если бы не глаза и эта вертикальная морщинка между бровями. Глаза, которым не всегда, когда хочется, она позволяет улыбаться. Хотя она твердо усвоила, что не внешний вид, не выражение лица и даже не ее настойчивость определяет успех порученного ей дела, но все же по платью, как говорится, встречают. На работу она всегда являлась в сером или зеленовато-синем костюме и чистейшей белой блузке. Обувь — по сезону: туфли на каблучках или боты. Иногда — в дорогу по району — сапоги. Ее считают модницей, но осуждать не решаются — так сильно было уважение, которым она пользовалась, благодаря не только одним своим деловым качествам. Ее биография и верность прошлому многим ставились в пример, хотя и вызывали некоторое удивление; такая молодая, всего тридцать с небольшим, интересная, образованная и — одинокая. Удивлялись и осуждали. Но вряд ли кто-нибудь догадывался, как тяжело жить одним только прошлым в тридцать один год.