Поздно вечером ко мне зашла моя ученица Лена Павлова. Я в это время распиливала венский стул для своей времянки. Пила-ножовка моментально переходит в руки Лены.
— Мы с Галей живем сейчас совсем одни. Папа и мама у нас погибли. Мне так важно, чтобы Галя училась, а она хочет, чтобы училась я. Но я ведь старшая, и если кому-нибудь работать, так это мне! — говорит она, продолжая пилить.
— А кто вам воду носит? — спрашивает она. — Сами? Дайте ведро, мне ничего не стоит принести.
Вера Денисова приносит мне странички из своего дневника.
Она очень способная, одаренная ученица. Ее любимый предмет — литература. Преподавательница очень хвалит ее сочинения.
— Вера, ты пишешь ежедневно дневник?
— Нет. Я пишу, как отдельные сочинения, например, «Радость», «Голодный город», «Прощанье». Пишу, потом дополняю, переделываю. Это помогает мне в длинные зимние вечера.
Я хорошо понимаю Веру. Мне дневник тоже помогает.
— Про что же ты писала в сочинении «Радость»?
— Про елку. Даже не верилось, что она может быть у нас в Ленинграде.
В перемену, у топящейся печки читаю листочки под заглавием «Голодный город», данные мне Верой.
«… Таким был только один день, но он запомнится мне на всю жизнь.
Я шла за хлебом. В городе было тихо, очень тихо.
На панели лежат навзничь два трупа, один в нескольких шагах от другого. Они будто упали, обо что-то споткнувшись. Кто они? Чужие друг другу люди или муж с женой?..
Тихо падают крупные снежинки. Много снегу в складках одежды мертвецов.
Пройдет час, другой, и снег скроет их от людских глаз.
Стою в очереди. Снег давно перестал падать, и светит солнце. Зачем оно светит? Оно ведь сейчас не может согреть этого ледяного царства. Даже вода застыла.
Вот там, у крана для поливки улицы, образовался целый каток.
Люди идут с пустыми ведрами. Они ищут воды, а мы ждем хлеба. Мимо едет повозка, на ней трупы. С телеги свешивается голова мертвого мальчика: хорошее лицо, густые ресницы и широко раскрытые глаза.
Мне становится жутко. Хочу домой, но одной идти страшно. Иду с какой-то женщиной.
Этот день, мне так кажется сейчас, был самым ужасным в Ленинграде».
Хорошо, что дневник Веры я прочла в школе. Я должна ей помочь поверить в будущий день.
Жду ее в коридоре первого этажа.
Там так темно, что дети, проходящие мимо, меня не замечают.
Вдруг слышу голос Веры:
— А почему вы не сделаете, как у нас? Мы ходим за хлебом всей квартирой, но по очереди. Каждый стоит часа два, затем его сменяет кто-нибудь другой.
— И все согласились ходить? — спрашивает в темноте чей-то голос.
— Только одна женщина не захотела. У нее трое ребят, и она посылает их за хлебом. Так противно сказала:
— У нас самих есть кому постоять!
Мы выходим из школы. На улице девочки на минуту останавливаются, ослепленные белизной снега, сверкающего на солнце.
— Вера, а сколько человек живет в вашей квартире? — спрашиваю я.
Она смотрит недоумевающе, затем улыбается и говорит:
— Значит, вы слышали, что я рассказывала! Девять человек ходят по очереди за хлебом.
Мы идем по улице, и я говорю Вере:
— Я очень рада, что невольно слышала ваш разговор. В нем нет той мрачности, которая в дневнике.
Мы еще долго говорили с Верой. Теперь я была спокойна за нее. Она преодолеет тяжелое…
Опять надо взять себя в руки. Короткая записка: «Ксения Владимировна, дорогая. Убит Вася».
Со смертью Васи из моей жизни ушло что-то очень хорошее и большое.
Борису о гибели Васи не напишу.
Зачем ему знать еще про одну смерть? Он их столько видит на фронте.
Мне очень, очень тяжело. Сегодня я сама нуждаюсь в поддержке и участии.
Наконец получила письмо от сына. В конверте маленькая любительская фотография: Борис в тулупе, шапке-ушанке, на лыжах. На заднем фоне траншея, и выглядывает чья-то голова. Вокруг белый снег и серые суровые скалы. Мне кажется, что Борис вырос, стал шире в плечах.
Письмо, как всегда, коротенькое:
«Милая мама, посылаю тебе пятьсот рублей. Это деньги на подарок ко дню твоего рождения. Очень прошу тебя — не трать их на что-либо «полезное», а купи себе какую-нибудь красивую вещь, которые ты так любишь».
Значит, они там не знают, как мы живем. Как это хорошо!
Карточку я повесила над кроватью. Она помогает мне представить ту обстановку, в которой живет Борис.
Нам жить еще очень тяжело и всё-таки легче, чем в декабре и январе. Продовольственные карточки отовариваются почти целиком, и нормы стали выше.
Очень трудно добывать воду. Морозы больше тридцати градусов, и в домах вода замерзла. Но в школе отогрели трубы, и я ношу в школу, кроме бидончика для супа, еще кувшин для воды.
Иду утром в школу. У подъезда, со стороны собора, два трупа: ослабели люди, упали и замерзли…
Мороз сегодня очень силен. Исаакий стоит весь белый на фоне чуть алеющего неба.
Дежурю в школе. Стук в дверь. Входит ученик Дима Родин.
— Можно здесь посидеть? Я совсем застыл.
— Можно, придвиньтесь к огню и снимите обувь: так скорее согреете ноги. Но почему вы в этот час в школе?
— Дома тяжело, никого нет.
Лицо худое, заостренные черты и темные тени. Мы молчим, и вдруг он спрашивает:
— Скажите, какие признаки дистрофии?
Мне ясно: он думает о своей смерти. Стараюсь дать его мыслям другое направление, но это очень трудно. Он просидел со мной до 9 часов вечера.
Аня сидит в классе с каким-то просветленным лицом.
— Аня, ты сегодня какая-то совсем другая, — говорю ей в конце урока, закрывая журнал.
Девочки смеются:
— У нее в жизни необыкновенное событие.
— Я побывала под душем, — говорит Аня. — Один знакомый дал мне талончик… До чего хорошо!
— И я был в заводской бане, — радостно сообщает Игорь.
Только нам понятна эта радость.
Ведь бани прекратили работу с конца декабря, и приходилось мыться в холодных комнатах, скупо расходуя воду. Мы только мечтали об обилии воды и тепла.
Уроки длятся вместо тридцати уже сорок минут.
— Еще пять минуток — и всё будет по-старому в школе, — острят мальчики.
Каждый день кто-нибудь говорит: — А у нас стало работать радио! Заговорило и у меня радио.
Мы постоянно чувствуем заботу о нас…
Вот и в приказе к 24-й годовщине Красной Армии говорится о разгроме фашистов под Тихвином, что очень облегчило наше положение.
А дальше сказано:
«Недалек тот день, когда Красная Армия своим могучим ударом отбросит озверелых врагов от Ленинграда, очистит от них города и села Белоруссии и Украины, Литвы и Латвии, Эстонии и Карелии, освободит советский Крым, и на всей Советской земле снова будут победно реять красные знамена».
Ученики Лидии Михайловны постоянно ходят в почтамт разбирать письма.
Я не хочу отставать от нее, и сегодня мои двенадцать «зимняков» начнут разбирать письма в конторах своих домов.
Письмоносцы давно уже не ходят по квартирам: у них нет сил подниматься по лестницам. Всю корреспонденцию они сдают в домовые конторы.
Разобрав письма, школьники разнесут их по квартирам.
Сегодня в школе продолжительно и резко зазвучал электрический звонок.
— Звонок! Звонок! До чего хорошо! — кричали дети.
Учителя радостно улыбались, школьная жизнь входила в свою колею.
В городе необычайно тихо. Трамваи и троллейбусы не ходят. Изредка проедет военная машина, и опять тишина.
Но я не люблю этой тишины: в ней что-то страшное. Такое ощущение, точно где-то вблизи притаился страшный зверь, который готов сделать прыжок. А ведь действительно зверь залег у самого города!