Я очень тревожусь за сестер Олю и Таню. В последний раз я их видела, когда мы чистили панель, у наших львов. Обе они стали очень худенькие. У Оли заострился нос и темные тени легли на лицо.

— Ничего, Ксения Владимировна, — говорит Оля, — скоро поправимся. Мы теперь поступили в военизированную охрану. Живем в общежитии. У нас тепло, чисто. Кормят нас сытно и вкусно. Говорят, скоро обмундирование выдадут.

— А работа тяжелая? — спрашиваю я.

— С непривычки, конечно, тяжело, работа физическая, — отвечает Оля. — Но мы скоро привыкнем.

— Убедите ее поберечь себя и не браться за непосильную работу, — говорит Таня. — Она норовит ухватить самое тяжелое бревно при погрузке дров.

Смотрю на Олю.

— Я не нарочно, — говорит она мягко. — Но мне как-то стыдно беречь себя; всем ведь трудно.

Я не могу долго с ними разговаривать: надо работать.

Девочки проходят мимо Антонины Васильевны. Она на минуту перестает сгребать снег лопатой, отвечает на их поклон и говорит мне:

— Как изменилась Оля! Мне кажется, она совсем слаба!

Из РОНО телефонограмма: учителя получат рабочие продуктовые карточки. Это вызывает огромную радость. Каждый просит подтвердить, что это правда, а не апрельская шутка.

— Нет, нет. Это правда. Телефонограмму принимала я, — говорит молодая учительница.

Значит, в Ленинграде создан запас продуктов. Радостно за то, что героическая ледяная дорога через Ладожское озеро сделала свое дело.

Родина, партия думают о нас, ленинградцах.

У нас частые воздушные тревоги, но к ним ленинградцы привыкли.

Сегодня тревога застала меня на углу Невского и Садовой.

Сразу после сигнала оглушительная пальба зениток. Всё небо в белых и серых дымках разрывов. Выше дымка плотной стайкой летят семь фашистских самолетов.

Вхожу под арки Гостиного двора. Здесь много военных.

Один из них говорит женщинам:

— Лучше переждать здесь. На улице может ранить осколком снаряда зенитки.

Проходит примерно минут пятнадцать-двадцать. Гудения самолетов не слышно, а зенитки стреляют где-то далеко.

Продолжаю свой путь к дому, но когда дохожу до Львиного мостика на канале Грибоедова, то поднимается такая стрельба, что я должна снова прятаться под арку ворот.

Ясно слышно, что начала стрелять с корабля наша артиллерия. Рев ее орудий мощный, густой, заглушающий резкий звук зениток… Звенят стекла в окнах.

На улице Дзержинского вижу девочку лет семи. Она нагибается и радостно поднимает еще теплый осколок снаряда.

Хватаю ее за руку и бегу в подъезд аптеки.

— Как можно бегать по улице, когда идет такая стрельба? — говорю я ей с упреком.

— А мы с Витей всегда собираем головки от снарядов. У нас их много… А это я не знаю, какая. Посмотрите! Это какой калибр?

Публики в подъезде много.

Лица у всех тревожные, а девочка будто и не заметила опасности.

— Тетя! А где вы достали такой красивый букет? — спрашивает бесстрашная коллекционерка, увидев у меня пучок сосновых веток, которые я купила на улице для домашнего изготовления витамина «С». Сейчас многие ленинградцы пьют настой из хвои, как средство от цинги.

Заканчивается уборка города. Он стал великолепен: улицы чистые-чистые и стали точно шире, а площади просторнее.

Мой воспитательский класс очень дружен: все двенадцать человек всегда вместе. Я люблю из окна кабинета смотреть, как они стайкой выходят из школы и садятся на ступеньки Исаакиевского собора греться на солнце. Сидят и мирно разговаривают. Все очень худенькие, физически слабые, но все такие же внутренне стойкие.

Вхожу сегодня в их класс. Он помещается в первом этаже. В нем холодно, сыро, мало света, так как вместо стекол в окнах фанера. А на дворе яркое весеннее солнце, на деревьях распускаются почки.

— Ксения Владимировна, умоляем, пойдемте в Александровский сад: там так хорошо, тепло, а здесь «гроб», — шумно просят мальчики.

— А сидеть смирно будете, не сорвете урока?

— Нет, нет, честное слово, нет!

В саду действительно чудесно: тепло, деревья покрыты зеленым пушком. Какими-то обновленными на весеннем солнце кажутся здания.

Серое полотно, закрывающее шпиль Адмиралтейства, разошлось в одном месте по шву, и в эту щелку сверкает золото обшивки; даже наш хмурый Исаакий порозовел в это чудесное утро. Будут ли ребята способны работать в этой обстановке?

Мальчики деловито ставят две садовые скамейки друг против друга. Все усаживаются. Мне предоставляется место на середине одной из скамеек. Классный журнал лежит у меня на коленях, и кто-то из мальчиков услужливо подает мне свое вечное перо.

Тема урока — падение римской империи. Вызываю Колю.

Он отвечает бойко и получает «отлично».

— Аня, продолжай!

У Ани что-то не ладится с рассказом о нашествии варваров, и вдруг я слышу подсказку.

— Чудесно, — говорю я иронически. — Оказывается, на весеннем солнце растаяли замерзшие за зиму подсказки!

Один из учеников, красный, как пион, извиняется:

— Сам не знаю, как у меня вырвалось!

Аня благополучно доводит рассказ до конца.

— А почему сейчас мы применяем слово «варвары», говоря о фашистах? — спрашиваю я. Подняты двенадцать рук. Все хотят объяснить.

В этот момент на пустынной дорожке сада появляются двое моряков. Они внимательно вглядываются в нашу группу и приветливо улыбаются.

— Молодцы ребята, учатся!

Вдруг кто-то говорит просительным тоном:

— Можно на минутку прервать урок? На нас ложится тень, — переставим скамейку на солнце.

Я сама радуюсь этому уроку в саду под лучами весеннего солнца.

— Ведь мы слово сдержали! Занимались? — спрашивает Аня, когда мы собираемся после урока возвращаться в школу.

— Сдержали.

— Значит, теперь уроки истории будут в саду! Ура! Ура! — кричат мальчики.

Мы думали раньше: «Если у человека есть хлеб, он не может умереть с голоду».

Сейчас наши карточки отовариваются прекрасными продуктами; нам выдают: сливочное масло, сахар, шоколад, мясо, но люди еще не оправились после голодовки, и слабые продолжают гибнуть.

— Мы сейчас больше едим, а почему есть еще больше хочется? — спрашивают мальчики.

Сейчас узнать о смерти особенно тяжело: весна такая теплая, дружная. Самое трудное уже позади. И вдруг человек не выдерживает и умирает, когда жить стало неизмеримо легче.

Одна наша ученица рано утром пошла за хлебом и, вернувшись, была поражена, что младший брат не вскочил, как обычно, с постели и не попросил хлеба. Он спал, а потом как-то странно захрипел. Лицо мальчика было залито ярким румянцем, а из глаз текли слезы. Через несколько минут он умер.

Я беспокоюсь за Олю. Она так слаба, что лежит в постели.

Вчера ко мне зашла Нина Александровна передать просьбу Оли навестить ее.

Сегодня я пошла к ней прямо из школы.

Голова Оли резко выделяется на белой наволочке. Лицо худенькое-худенькое, с заострившимся носом…

Я развертываю принесенный пакетик и достаю булку. Она брезгливо морщится.

— Уберите, уберите, я не могу видеть пищи, — шепчет она.

Это очень плохо. От пищи отворачивается только человек, дошедший до предела голодания.

— Оля, милая, скажи, чего тебе хочется поесть, я постараюсь достать.

— Мне ничего не хочется, — тихо отвечает она. Худенькие пальцы-палочки перебирают угол простыни.

Мы молчим. Мне кажется, что мое присутствие ей в тягость.

— Олечка, хочешь, я сяду к окну и дождусь там возвращения мамы, а ты поспишь?

— Хорошо, — говорит она каким-то равнодушным голосом.

Я сажусь к окну, и меня душат слезы, но я боюсь заплакать.

Оля не спит. Ее безучастный взгляд устремлен мимо меня, куда-то вдаль. Без больницы или стационара она погибнет. Но сможет ли она и там поправиться?