Входит в комнату Нина Александровна. Мне трудно взглянуть ей в лицо.

Она выходит в переднюю и беззвучно плачет. А у меня нет слов утешения. Мать нельзя утешать, когда гибнет ее ребенок. Сама Нина Александровна похожа на тень.

Узнаю, что завтра мать и сестра отвезут Олю в больницу. Нина Александровна, прощаясь со мной, спрашивает:

— Ведь правда, — в больницах многие поправляются?

Сегодня умерла Оля. Смерть ее очень тяжела. Из этой девочки, несомненно, вырос бы прекрасный человек.

За благом вслед идут печали, Печаль же — радости залог.

Какие замечательные строки! Мы сейчас так и живем: скорби и глубокие радости чередуются почти ежедневно.

Сегодня радостный день. Гороно объявил весенний прием детей во все классы средней школы. Ребята будут учиться в тех классах, в которые перешли весною 1941 года. За полтора месяца занятий они должны вспомнить и повторить то, что они учили в прошлом году. Школа вновь станет большой, шумной, веселой.

По радио известили население, что с 3 мая в школах будет трехразовое питание для учащихся.

В несколько дней наш коллектив школьников вырос с семидесяти девяти до пятисот сорока семи человек.

Несмотря на усталость, вечером пошла в райком на лекцию: «Война на Тихом океане».

После лекции по затемненным улицам иду домой с работником Октябрьского райкома партии.

— Летом, — говорит он мне, — учителя поедут с детьми на сельскохозяйственные работы.

— Но куда же? — удивляюсь я. — Кругом фронт.

— Не беспокойтесь. Всё продумано до мелочей и согласовано с военным командованием. Врачи говорят, что солнце и воздух очень нужны детям после нашей зимы. Всем огородникам будут давать продукты по нормам рабочего снабжения.

День яркий, солнечный. Всюду красные флаги. Свежий морской «ленинградский» ветер играет их полотнищами.

Сегодня в школе мы собирали родителей наших будущих учеников, чтобы объяснить им, почему занятия возобновляются в конце года и какой распорядок будет в школе.

С утра шла стрельба из тяжелых орудий, и мы боялись, что обстрел помешает нам провести собрание.

Противник стрелял систематически, через каждые пятнадцать минут.

— Сейчас снаряд попал в сад напротив, — говорит женщина, вбежавшая в школьный вестибюль.

Страшный грохот и звон разбитых стекол. Снаряд упал около школы, на проспекте Майорова. В зале нет ни одного уцелевшего стекла, даже фанера вылетела из рам. Весь пол засыпан кирпичами и строительным мусором.

— Хорошо, что мы еще не начали здесь собрания, — говорит Антонина Васильевна, — придется перенести скамейки в проходной зал. Сомневаюсь, чтобы родители пришли под таким обстрелом.

Учителя и уборщицы переносят скамейки в зал, выходящий окнами во двор.

К 13 часам зал полон. Ленинградцы привыкли к обстрелам, а начало занятий в школе и обещанное горячее питание для детей живо интересуют родителей.

— И как это вы справитесь: с одними повторять, других готовить к экзаменам! Какое-то очень сложное расписание придется составлять, — беспокоится мать Майи, сама в прошлом школьный работник.

— Ничего, справимся, — говорит Антонина Васильевна.

4 мая начались в школах занятия со вновь принятыми детьми.

Погода в этот день была ужасная: ветер и мокрый снег с дождем. В школе холодно, дует из всех щелей.

Мы отвыкли от такой массы ребят, а дети, не учившиеся зимой в школах, отвыкли от всякой дисциплины.

К счастью, в самый для нас трудный день — 4 мая — не было ни обстрелов, ни воздушных тревог.

Наши «зимняки» на высоте. Они чувствуют себя хозяевами школы и деятельно нам помогают, особенно во время тревог и обстрелов.

Вчера во время воздушной тревоги в вестибюле я заметила мальчика лет девяти.

— Мальчик, почему ты не в убежище? — спрашиваю я. — Твой класс, верно, давно там.

Мальчик отвечает, гордо подбоченясь:

— Ну, я не трус, чтоб прятаться в убежище.

— Так мы такого храбреца снесем, — заявил кто-то из наших мальчиков и, схватив его на руки, понес.

Дети оживают на наших глазах, шалят, звонко смеются.

В начале урока не успеешь открыть журнал, как слышишь:

— Какая сегодня лапша была замечательная!

— Смотрите, Володя за три дня порозовел!

Ленинград — город-фронт — благодаря заботам о нем Родины мог организовать такое питание школьников. Это замечательное дело привело к тому, что уже в мае среди школьников не было ни одного случая смерти.

Райком ВЛКСМ проводит воскресник. Старшие учащиеся должны выехать на станцию Пери и копать гряды для посадки овощей.

Я считала невозможным отпустить на эти работы тех, у кого дистрофия еще ярко выражена. Но они бурно протестовали.

— Я не хочу оставаться. Ехать в поезде так интересно! Лес, поле увидим. Отпустите, — просили ребята.

— И можно набрать крапивы, щавеля, — говорил более практичный ученик.

— Не лишайте ребят поездки! — убеждали меня Миша и Аня.

Еще раз прошу врача осмотреть всех желающих ехать и отобрать наиболее сильных. Даю наказ старшей пионервожатой не перегружать их работой.

Вечером все возвращаются и привозят мне огромный букет черемухи.

— Самое трудное было — выполнить ваше указание беречь слабеньких, — говорит старшая пионервожатая. — Они сердились, и дело доходило до слез.

— Ну и правильно, — говорит Аня. — Ведь ребята не на прогулку ездили; никому не хотелось отставать от других. — И затем добавила мне шепотом: — Не сердитесь. Мы их на подъем целины не пускали. Выбирали для них работу полегче. Только пусть они не знают.

Сегодня директора и завучи вызваны на заседание в РОНО по вопросу эвакуации учителей.

Иду с тяжелым сердцем. Неужели и мне будет приказано эвакуироваться?

Антонина Васильевна приносит на заседание список учителей. Против каждой фамилии указаны возраст, количество пропущенных по болезни уроков и общее состояние здоровья.

В списке — фамилии Лидии Михайловны и Марии Николаевны.

Лидия Михайловна очень ослабела, тяжело хворает, но почему нужно уезжать Марии Николаевне? Правда, она болела зимой, но теперь чувствует себя лучше.

— А имеем ли мы право человека в семьдесят два года подвергать риску второй такой зимы, как минувшая? — спрашивает меня неизменно мудрая Антонина Васильевна.

Администрация школ должна убедить учителей уехать. Говорят, что в следующем учебном году во всем городе занятия будут проходить только в нескольких школах. А на «Большой земле» ленинградские преподаватели будут очень нужны.

В школе собираем педагогов, которым следует уезжать.

После слов Антонины Васильевны о необходимости эвакуации — гробовое молчание. Людям трудно уехать из Ленинграда, стать ему не нужными. Я понимаю, как это тяжело.

Наконец томительное молчание нарушено. Говорит Лидия Михайловна:

— Я. не хочу уезжать, но я много хворала, не могла работать, как другие, и должна подчиниться приказу.

Она за блокаду потеряла мужа и сестру. Но мы знаем и другое, чего не знает она: на подступах к Ленинграду убит ее единственный сын Борис. А может быть, и она знает, но не подает виду.

Мария Николаевна говорит с грустью:

— Я понимаю, что человек в семьдесят два года может стать обузой в Ленинграде. Но здесь знают, что я могу работать, а там кто этому поверит?

— Но ведь вы поедете к своим? — спрашивает Антонина Васильевна.

— Да, конечно. Но я не могу жить без работы в школе. Впрочем, не стоит говорить обо мне, — я еду.

На другой день она приносит и дарит мне на память чудесную чайную чашку Ломоносовского завода.

— И еще я вам принесу хорошей бумаги.

Лидия Михайловна спрашивает всех нас, кто в чем нуждается, и дарит вещи в зависимости от «заказов». Эвакуируются не только учителя. На улицах люди сидят на тюках, ожидая транспорта. Шторм на Ладожском озере несколько задерживает отъезд.