Аля была на елке старших в Малом оперном театре. Шел «Овод». Играли актеры театра имени Ленинского комсомола.
«6 января 1942 года. Сегодня была елка, и какая великолепная! Правда, я почти не слушала пьесы: всё думала об обеде.
Обед был замечательный. Все жадно ели суп-лапшу, кашу, хлеб и желе и были очень довольны. Эта елка надолго останется в памяти. Она показала, что в такое тяжелое время, когда продовольствие в город почти не поступает, сумели сделать праздничный обед для школьников».
Я кончила читать. Таня смотрит в огонь печурки и задумчиво говорит;
— «Блокадные» ученики будут вам ближе, чем были мы. Вы им многое помогаете пережить.
— А они — мне. Школа требует от нас подтянутости, а это заставляет нас держать себя в руках.
Заинтересовал меня еще дневник Кати с рассказом о елке.
На листочке аккуратно выведено: «Елка на корабле», и нарисован силуэт корабля.
«31 декабря около шести часов вечера мой папа — моряк — позвонил маме на работу и от имени командования пригласил нас на елку на военный корабль.
В половине девятого мы вышли из дому. На улице тьма кромешная.
В темных переулках мы плохо разбирались, а прохожих здесь уже было мало. Нам показалось, что мы сбились с пути. Но вдруг я увидела мост; мы часто по нему ходили к папиному кораблю. Тут мы пошли бодрее и увереннее. Навстречу нам показался прохожий. Ярким электрическим фонарем он освещал встречных. Осветил он и нас и воскликнул: «Вот и вы!» Это был краснофлотец, посланный папой нам навстречу. С ним мы пошли быстрее и в 22 часа 45 минут уже были на борту судна.
Мы очень устали и были рады отдохнуть в папиной каюте. Папа не был уверен, допустят ли меня в кают-компанию, и предупредил, что, быть может, мне и пятилетней девочке одного из командиров придется сидеть в каюте.
Без 10 минут в 24 часа прошли в кают-компанию. Там белой скатертью был накрыт большой стол. В углу каюты стояла елка средней величины, но очень хорошо украшенная и ярко освещенная цветными электрическими фонариками.
Все сели к столу. Первый тост был за товарища Сталина. Все встали и аплодировали. Моя маленькая соседка громче всех, и с нею первой чокнулся командир корабля.
Ужин мне показался очень вкусным и сытным. Взрослым сладкого не давали, а мне и маленькой дочери командира дали грецких орехов.
Потом нас пригласили посмотреть фильм «Концерт фронту» и очень интересный киножурнал о боях на фронте По окончании фильма был подан сладкий горячий чай. В 6 часов утра мы двинулись пешком домой. Я была очень довольна, но мне целый день хотелось спать».
Самое тяжелое для меня — полная тьма в комнате. С 31 декабря у нас вместо стекол в оконных рамах вставлена фанера. Чтобы ветер не дул в щели, мы еще завесили окно старыми одеялами и ковром.
Только радио и большие столовые часы дают нам представление о времени суток.
Но самую большую радость доставляет печурка-времянка. Она стоит у моей кровати, и благодаря ей в моем углу самый «теплый климат». Я сажусь на постель, вплотную к кровати придвигаю стол, а по другую его сторону в кресло садится моя приятельница. На ногах у нее валенки, на плечах теплый платок.
Тяготит отсутствие дела. Сегодня должны были возобновиться занятия в школе, но почему-то их начало отложено.
Вчера в почтовом ящике нашла повестку. Институт переливания крови просит меня явиться к заведующей донорским отделом. Повестка без марки, — значит, принес ее кто-то из сотрудников института. Почему меня вызывают? Я очень аккуратно раз в месяц являюсь на дачу крови и была сравнительно недавно. Очевидно, назначена экстренная дача крови. Быть может, прямо в больнице, непосредственно будут переливать кровь из моей вены больному?
Я волнуюсь и вместе радуюсь. Бани в городе не работают, а вымыться необходимо, и я моюсь в холодной комнате, поставив таз рядом с топящейся печуркой. Горячей воды не хватает, и приходится мыть лицо холодной водой; льдинкой я даже оцарапала щеку.
Сегодня была в институте и узнала, что мне назначен паек: двести граммов белого хлеба в день; на месяц — двести пятьдесят граммов масла, двести граммов сахара, триста граммов конфет, четыреста граммов мяса, сто пятьдесят граммов рыбы и четыре яйца.
Когда я эти богатства принесла домой, у моей приятельницы глаза раскрылись от изумления. Не сон ли это?
Но это не сон… На столе масло, сахар даже конфеты. Мы имеем всё необходимое для поддержания наших сил. О нас заботятся.
В январе была учительская конференция. Утро снежное, морозное.
По пути обгоняю товарищей, идущих из дальних районов города.
На площади перед Театром оперы и балета имени С. М. Кирова встречаю знакомую учительницу Нину Владимировну. Едва узнала ее: в шапке-ушанке, втянув голову в плечи, сильно сгорбившись, идет она пешком с Петроградской стороны. У нее туберкулез, и ей очень труден такой дальний путь по занесенным снегом улицам в неуклюжих огромных валенках. Это, несомненно, одна из учительниц-героинь нашего города.
— Здравствуйте, Нина Владимировна! Я не думала вас сегодня встретить!
— Почему?
— Уж очень далеко вам идти!
— Вот тебе раз! Разве я не хожу ежедневно в школу на Крюков канал? Это немногим ближе. Только если хотите идти со мной, — сбавьте шагу: мне за вами не угнаться!
Нина Владимировна сильно похудела: глаза ввалились, и щеки запали. До войны она очень много внимания уделяла своему здоровью. Сейчас она о нем забыла и вечно озабочена тем, чтобы что-нибудь достать для других.
— Получайте подарок, — говорит она мне, вытаскивая из муфты два коробка спичек и маленькую баночку, превращенную в лампу-коптилочку. — Эта будет лучше, чем ваша пепельница с веревочным фитильком.
Мы обе смеемся. Нина Владимировна недавно была у меня, и мы весь вечер мучились с поминутно гаснувшей коптилкой.
Входим в помещение школы, где будет конференция. Нам интересно встретить товарищей, работающих в других школах, поделиться новостями об учителях, уехавших с детьми на «Большую землю».
В зале народу немного. Все в верхней одежде и головных уборах.
Среди собравшихся — бывший директор 232-и школы, старейший учитель нашего города, Тимофей Георгиевич. Он сильно похудел, но сохранил свой подтянутый вид: держится бодро, тщательно выбрит, аккуратно одет. Вся его семья в эвакуации, а он один остался в городе.
— Вы так и не уехали? — спрашивает он меня.
— Так же, как и вы, — говорю я.
Мы оба смотрим на одного знакомого учителя. Он стоит, прижавшись к холодной печке, точно пытаясь согреться. У него ужасный вид: заострившийся нос, глубоко запавшие глаза, страшные синие тени на лице. Казалось, его сейчас оставят последние силы.
— У него жена и дочь остались в оккупированном районе. Их судьба ему неизвестна, — говорит мне Тимофей Георгиевич.
За стенами зала тяжело ухают снаряды: идет обстрел.
На конференции замечательную речь произнес представитель партийной организации Гороно. Он говорил о долге учителей поддерживать бодрость в детях. Пусть это учителям нелегко. Ведь у многих личное горе и тревога за судьбу родных на фронте, но они должны быть опорой для детей. Он сказал, что в ближайшее время перед учительством встанет вопрос о вовлечении в школу всех детей нашего города.
После заседания мы спускаемся в подвал пообедать.
Суп получаем без вырезки талонов из продовольственных карточек.
Я забыла продовольственную карточку дома, и Тимофей Георгиевич отрезает от своей два талона и угощает меня вермишелью.
После обеда выходим на улицу целой группой. На Театральной площади обстрел так силен, что мы прячемся под арку ворот.
Тимофей Георгиевич говорит:
— Очевидно, в ближайшие дни начнутся занятия в школе. Но учителям будет тяжело: ведь многие очень ослабели.
— Больных освободим, а мы, здоровые, хотим скорее начать работу. Безделье еще тяжелей, — замечаю я.