В холле попадается Маша, которая провожает меня долгим снисходительным взглядом. На лбу у нее написано презрение к альтруизму - тяжелое презрение квалифицированного работяги к гастарбайтеру. Я чувствую угрызения совести. Все-таки она на работе, при исполнении - стало быть, в своем праве. Человеку на посту вообще все прощается. Любителям такой номер не проходит... Я любитель, и мне чудится, что весь отель готов меня испепелить.
Мы прячемся в лифте, и мне лучше. Вообще достаточно посмотреть на Андрея, и пройдут угрызения совести вместе взятые.
Открывая дверь в номер, он похохатывает снова. Не знаю, с чего ему так весело.
-- Ну-с, - говорит он бодро, потирая руки. - Посмотрим, что у нас есть... Ты пока располагайся. Пардон... Ох. Это тоже пардон...
-- У вас, не убирают, что ли? - спрашиваю я, отодвигая в сторону пижамные штаны, ремень и плеер, пока Андрей накидывает на кровать жаккардовую тряпочку.
-- Да бездельники! - говорит он возмущенно, но мне понятно: как повесили табличку don't disturb - неделю назад - так с тех пор и висит. - Сервиса никакого! Чему их немцы учат, я не знаю...
-- И стаканы помой, - говорю я, садясь на покрывало.
Через пять минут он прибегает из ванной со стаканами с литровой бутылью Куантро, в которой плещутся жалкие остатки. Я тяжело вздыхаю. Кажется, придется хлебать водку. Надеюсь, догадались привезти с собой - не женщины, на месте не найдешь.
-- Ты с кем? - спрашиваю я, когда мы чокаемся за знакомство. - С другом?
-- Ну да, - говорит он. - Решили вот, знаешь, оттянуться... Сначала думали на Красное море, на дайвинг, но там сейчас, говорят, жара адская, а у Гарика по-другому отпуск не получается. Ну мы сюда...
-- А где ж Гарик? - спрашиваю я. - И дамы ваши где? Уехали?
Он на долю секунды запинается, но тут же простодушно отвечает.
-- Ага. Как раз вчера и уехали.
-- В родное Гадюкино? - говорю я насмешливо.
Он опять запинается, а потом смеется.
-- В Пензу, - говорит он. - Ох и злые же вы. Никогда одна женщина о другой хорошего слова не скажет.
-- Почему, - отвечаю я. - Я б рада, все никак не получается.
-- А потом чего: Гадюкино, - протестует он запальчиво. - Чем дальше в провинцию, тем, знаешь... - он хочет чего-то сказать, но на полдороге спохватывается. - Замнем, - подводит он итог и опрокидывает в рот рюмку. Специалист попался. Эксперт.
-- А где ж Гарик-то в одиночку убивается, - говорю я. - Тоскует, что ль, как молодой олень?
-- Ага, - говорит Андрей и ухмыляется.
-- А ты не тоскуешь? - говорю я укоризненно.
-- Нет, - говорит он с обезоруживающей улыбкой. - А чего тосковать?
В самом деле: чего? Сразу видно, что ближайшие лет двадцать он тосковать не станет: не дадут, в клочки порвут.
-- А твоя подружка где? - спрашивает он.
-- Моя подружка, знаешь ли, высоко летает, - говорю я. - Она не с кем-нибудь, она с Мустафой...
-- С кем? - спрашивает он вредным голосом.
-- С барином местным, - говорю я. - Владельцем заводов, газет, пароходов. В одном флаконе.
-- Вот это, я считаю, безобразие, - заявляет он категорично. - Как только приедут, сразу на черных бросаются. Как в них, я не знаю, патриотизма нету.
-- Почему ж нету, - говорю я и снижаю голос. - Может, она вербовкой занимается... Для нашего дела... - и многозначительно шевелю одной бровью.
Он тупо смотрит на меня, потом энергично отмахивается.
-- Ну тебя, ну тебя, - говорит он. - Боже сохрани. Да потом, - у него опять вырывается хохоток. - Это она тебе расскажет. Она тебе знаешь что расскажет... Вы здоровы рассказывать...
Не хватало, чтобы всякие похотливые мальчики мораль читали, как мне родину любить.
-- А то вы нет, - говорю я. - И не путай, рыбка моя, патриотизм с извращением. Может, и у резиновой женщины национальность нужно спрашивать? И вообще, ты-то, может, из поколения next, а меня-то еще в рамках пролетарского интернационализма воспитывали.
-- А я и резиновой женщине... - начинает он, но тут раздается тихий, но отчетливый стук в дверь.
-- Гарик похоже, - говорит Андрей удивленно. - Одну минуточку...
Он поднимается. Стук повторяется - на этот раз условный. Андрей открывает дверь, и там, при входе, возникает ожесточенное шушуканье.
-- Здрасте, - вежливо говорит скучный Гарик и движется к шкафу. На его каменном лице написаны общее смущение и готовность быстро свалить куда-нибудь.
-- Выпьешь с нами за знакомство? - спрашивает Андрей непринужденным тоном.
Гарик раздумывает.
-- Ну давайте, - говорит он, пряча глаза.
Он одним боком подсаживается на кровать. Я его изучаю поверх стаканного краешка. Он мне симпатичен. Невысокий, неторопливый, обстоятельный молодой мужичок. Очень некрасивый. Немногословный. С ранней лысиной. Ноги у него какие-то кривоватые. Но по-человечески он мне нравится больше, чем глянцевый Андрей.
-- Ну я пойду тут... - говорит он, допивая и поднимаясь с кровати.
-- Стоп, - говорю я возмущенно. - Куууда? Только пришел и сразу назад? Я думаю, - добавляю я, - что с нами будет интересней. Чем где бы то ни было, - и снова шевелю одной бровью.
Эти двое оторопело переглядываются. Я чувствую, как между ними над моей головой идет оживленный безмолвный диалог. Красноречию и накалу страстей неслышимого миру разговора позавидует любая ораторская школа. Потом они без единого звука приходят к соглашению, и Гарик опускается обратно на кровать.
-- А там сейчас это, - говорит он и улыбается, показывая неровные зубы. - Конкурс красоты идет. Девка из Кишинева одна такая тупая. Ей спеть надо, а она никак. Хоть чего! Весь зал ей по слогам подсказывает: в лесу родилась елочка... А она ротик попкой и ни в какую. Главное, голландка там уже не знаю... оперу пропела... голос сильный... слуха нету... А эта только страну позорит.
-- Теперь уже не нашу, - отвечаю я. Что-то, как я посмотрю, тут одни суровые патриоты собрались... До меня доходит, что я не успела спросить, из какой страны они сами. Ну и ладно. Имена, по крайней мере, знаю - уже прогресс...
-- Все равно считай, что нашу, - говорит Андрей весело и пытается меня обнять одной рукой.
-- Дверь-то закрыли? - говорю я.
Андрей встает и, бормоча "а кстати...", бежит к двери. Возвращается он радостный, возбужденный, глаза блестят. Руки опять потирает. Скорее всего, он незнания, куда их деть.
-- Ну Нинка, - говорит он бодро. - Ну ты попала!
Я задумчиво перевожу недобрый взгляд с одного на другого. Мне вспоминается Валя из Ренатовой подсобки - грустная менада, хрустящая тортом. У меня тоже возникает некоторое желание порвать кого-нибудь на клочья... Мне совершенно спокойно. Я даже не чувствую стыда за то, что происходящее мне кажется абсолютно правильным - нормальней нормы.
-- Ну кто из нас попал, дорогие мои, - говорю я. - Это еще большой вопрос...
Первое, что я вижу поутру, спустившись в холл - это Вера, которая бегает вдоль стойки регистрации, как тигрица в клетке.
-- Нинка! - кричит она на весь отель, заметив меня. - Куда ты делась?
-- Никуда, - говорю я оторопело. - Тута я... А что?
-- Как что? Я с ума схожу! Я уже всех на ноги подняла! Куда ты провалилась? У тебя мобильный не отвечает! Почему у тебя мобильный выключен?
Я с трудом соображаю, зачем же она так кричит. Нас с интересом слушают люди, обнимающие надувные предметы, и уборщик с веревочной шваброй.
-- Во-первых, наверняка разрядился... - бормочу я. - А во-вторых, как ты думаешь, я в чужой койке буду по мобильному разговаривать? Ты с собой к Мустафе мобильник берешь?
-- Конечно, беру! - с негодованием отрезает Вера.
Я оторопело молчу.
-- А муж не звонит? - осторожно интересуюсь я наконец.
-- Не заговаривай мне зубы! - продолжает Вера. - Могла бы хоть записку оставить! В номере нет, нигде нет... как ты думаешь, что я могла подумать?