Будущая жена представлялась Левану совсем другой. И хотя он не мог бы точно определить, какой именно, но твердо знал — совсем не такой, как Маринэ Миндадзе.

Вкусы, потребности, мировоззрение Маринэ воспитывались и ограничивались модными журналами и заграничными фильмами. Леван же поклонялся в женщине больше внутренней красоте, глубине и способностям, хотя слишком умные и особенно практичные женщины тоже были ему не по душе.

С возрастом он все реже думал о женитьбе и все реже встречал девушек, которые нравились ему.

Когда он был на пятом курсе, мать очень просила его жениться, но он неизменно отвечал, что ему не до женитьбы. Он занимался много и серьезно. Иногда, утомившись от занятий, он спешил в дом Миндадзе. В Тбилиси у него было множество друзей и знакомых, но отдыхал он у Миндадзе. Здесь он узнавал обо всех городских событиях, слышал все сплетни.

Однажды, подвыпив, он сказал Тинатин, будто бы весьма сожалеет о том, что не имеет права любить ее. Тинатин чуть не растаяла от этих слов и протянула руку для поцелуя. После этого ей еще больше полюбился Леван.

Когда же Леван решил ехать в Россию, в семье Миндадзе поднялся страшный переполох. Тинатин и Маринэ никак не могли взять в толк, как мог отказаться от аспирантуры нормальный человек, тем более Леван Хидашели, первый студент факультета,

Тинатин точно знала, что завкафедрой специально для Хидашели исхлопотал аспирантское место. Только Платон понял и проговорил:

— Этот молодой человек далеко пойдет.

Все три года Маринэ писала Левану. Писала иногда и Тинатин. Леван отвечал коротко и не часто, скорее из вежливости.

Возвращение Левана в родные края семья Миндадзе встретила торжественным колокольным звоном.

Сегодня они ждали его к обеду. Позвали приятных ему людей. Левану же хотелось встретиться со своими друзьями на Мтацминде. Но для того чтобы не обидеть Миндадзе, Леван решил заехать к ним и пригласить на Мтацминду Маринэ.

Он купил гвоздики и, остановив свою «Волгу» у их дома, дал один длинный и два коротких условных сигнала.

Маринэ встретила его в дверях, а на верхней площадке стояла Тинатин. Леван преподнес ей гвоздики, приложился к ручке.

— Благодарю, Леван! Заходите, — нежно произнесла Тинатин.

— Нет, Тинатин Георгиевна, я только на минутку. Очень обяжете, если отпустите со мной Маринэ.

Леван всегда обращался к ней на «вы». Как будто подчеркивал — несмотря на ваше особое внимание, я не позволю себе фамильярности.

Тинатин никогда не чувствовала в словах Левана неискренности или насмешки. Сдержанность она принимала за скромность.

— Да войдите же в квартиру, здесь неудобно разговаривать.

Они вошли в гостиную.

— Собирались камин затопить, ждали гостей… — садясь, сказала Тинатин.

— О, значит, я пришел не вовремя. — Он устроился в кресле, достал сигарету.

— Можно?

— Курите, курите! И мне дайте сигарету.

Маринэ подвинула ему пепельницу. Леван тотчас подал Тинатин сигарету и щелкнул зажигалкой.

Она затянулась с наслаждением и откинула голову на спинку кресла. Курить Тинатин начала недавно. Это тоже была дань моде — ведь теперь курят даже девушки. Тинатин нравилось, когда ей предлагали закурить. Курила она с нарочитым шиком, подражая каким-то кинозвездам.

— Если это не секрет, скажите, куда вы везете мою дочь?

— Я собираюсь встретиться со своими друзьями, но мне не хотелось бы сидеть с ними очень долго. А если Маринэ будет со мною, я смогу уехать, когда захочу.

— Было бы великолепно, если бы вы быстренько вернулись еще до того, как разойдутся гости. Маринэ, угости чем-нибудь Левана.

— Нет, нет, — запротестовал Хидашели и, обернувшись к Маринэ, поторопил: — Ты поскорей, не стоит зря терять время.

— Вчера в концертном зале филармонии мы слушали джаз-оркестр политехнического института. Я вам должна сказать, что Тимур Гвритишвили поет божественно, — сказала Тинатин, когда Маринэ вышла переодеваться.

— Отлично поет, отлично! — как всегда, согласился Леван.

— Вы с ним знакомы? — воскликнула Тинатин.

— Конечно, знаком. Если прикажете, приведу его к вам.

— Не может быть! Леван, дорогой, ну тогда в воскресенье. У нас будет ужин для очень узкого круга. Хорошо, если бы вы его привели… Как вы думаете, он придет?

— Конечно, придет, Тинатин, бегом прибежит. Он сам стремится к сближению с такими людьми, как вы.

Открылись двери, в комнату вошла разодетая Маринэ. Платье было красивое, из какой-то странной материи. Оно больше подходило для театра. На груди на толстой серебряной цепи висел огромный медальон. Руки до локтя были затянуты в черные перчатки.

— Как тебе идет! — воскликнула Тинатин, не в силах сдержать восхищение.

— Действительно, очаровательная у вас дочь! — улыбнулся Леван. Он встал и подал Маринэ руку.

Маринэ светилась гордостью и самодовольством.

— Мы поехали, Тиночка, — сказала она матери. Маринэ всегда называла ее Тиночкой.

Прощаясь, Леван снова поцеловал руку Тинатин.

— Благодарю за доверие, — сказал он и щелкнул каблуками.

У Тинатин от удовольствия вырвались какие-то похожие на смех звуки, и она ласково похлопала его по щеке.

Они мчались по городу с большой скоростью. Леван иногда поглядывал на Маринэ. Она чувствовала его взгляд, улыбалась. Ехали молча, пока Леван не выбрался на широкую и прямую Комсомольскую аллею.

— Фея Миндадзе, — наконец произнес он. — А ну-ка снимите ваши роскошные перчатки!

— Что ты сказал? — растерянно переспросила Маринэ.

— Сними перчатки, я сказал, — Леван отвернулся и вдруг зло закричал кому-то в окно: — Куда лезешь, жить надоело?

Маринэ была своенравной девицей и никому другому не простила бы ни этих слов, ни этого тона. Никому другому, но не Левану Хидашели. Этот его повелительный тон был даже приятен. Ей нравился твердый характер ее будущего — она была уверена — мужа.

Все это, как ей казалось, походило на семейную сцену. Снимать перчатки она, правда, не торопилась, смотрела на Левана выжидающе, а он молчал. Тогда она не торопясь, сохраняя чувство собственного достоинства, стянула левую перчатку.

Он молча глядел вперед. Так же медленно и неохотно стянула и правую, а потом перебросила их одну за другой через плечо на заднее сиденье.

— Очень хорошо… А теперь эту цепь, — так же не поворачиваясь, произнес Леван.

Тут уж она не выдержала:

— Я вижу, ты начинаешь хамить!

Леван затормозил, да так, что Маринэ чуть не стукнулась головой о переднее стекло.

Он взял ее за подбородок, повернул к себе ее лицо, заглянул в глаза. Маринэ потупилась и оттолкнула его руку.

Тогда Леван расстегнул цепь, подхватил медальон и вслед за перчатками закинул его на заднее сиденье,

— Я не раз говорил тебе — когда ты со мной, одевайся попроще. Ты прекрасно знаешь, не терплю маскарадов.

Он расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки у самого ворота и тронул машину.

Они попросили накрыть стол на веранде. У колонны устроились Леван и Нодар Эргадзе. Маринэ усадили на другом конце, рядом с Важей Двалишвили. Во главе стола сел Резо Кавтарадзе, а напротив Бидзина Артмеладзе.

— Пока я не уезжал из Тбилиси, мне как-то в голову не приходило посещать ресторан на Мтацминде, — сказал Леван.

— Да, мы привыкли к нашему городу, не замечаем его красоты. А летом нигде не сыщешь местечка лучше, — ответил Нодар.

Нодар был значительно меньше крупного, красивого Левана Хидашели, но выглядел очень сильным и здоровым. Упрямые его волосы беспрестанно падали на лоб, беспокойные глаза цвета старого меда горячо поблескивали.

Работал он начальником смены Руставского металлургического завода. А Важа Двалишвили руководил разливочным пролетом. У него был вид человека спокойного.

Это чрезмерное спокойствие в цехе порой даже раздражало людей. Но результаты его работы всегда были отличными. Он умел толково организовать дело. В институте, насколько Леван помнил, всегда был хорошим студентом, а на заводе считался великолепным специалистом.