Когда мы спускались по ступенькам колледжа, он указал на близлежащий дом и негромко проговорил.

— Видите окно наверху? Это комната, где умер Витгенштейн.

Знаете, что произошло в последний день рождения Витгенштейна? Он работал у себя за столом. Вошла миссис Б. с тортом в руках. «Many happy returns[37], Людвиг!» — воскликнула она. Он повернулся к ней и сказал: «Я хочу, чтобы вы хорошо подумали над тем, что только что сказали». Она разрыдалась и уронила торт.

Я подумал: может, Стайнер представил себя еще одним Витгенштейном? Оба эмигранты. У обоих не все гладко с Кембриджем (Витгенштейна, профессора философии, называли там «смерть ходячая»). Нет, сравнение не подходит. Стайнеру слишком нравится быть на виду, и у него слишком много публикаций. Стайнер не подходит Кембриджу потому, что настаивает на рассмотрении английской литературы в контексте других литератур. И слишком серьезно относится к идеям.

— Вы знаете, — продолжал он, — что под рю Фобур Сент-Оноре похоронено сорок пять тысяч человек? Сорок пять тысяч мужчин, женщин и детей! Они погибли во время Коммуны. Погибли за идею. Вы, англичане, просто понятия не имеете, какое большое значение придается идеям, идеологии в остальной Европе. Все, что случилось в вашей стране, это лишь небольшая и прошедшая довольно цивилизованно гражданская война. Свою ненависть вы переносите на Ирландию. Существует глубокий общественный договор с терпимостью и инстинктивное недоверие проявлению ума или красноречия. Явись Господь Бог в Англию и начни излагать свои убеждения, знаете, что ему скажут? Ему скажут: «О, да будет вам!».

«При условии, что вы не ирландец, я считаю, что, по большому счету, не так уж плохо, что англичане против того, чтобы убивать людей за их убеждения», — как-то по-стайнеровски согласился Стайнер.

«Да, благословение этой страны в могучей посредственности ума. Это спасло вас от коммунизма и от фашизма. В конце концов, вам достаточно наплевать на идеи, чтобы еще страдать от их последствий!»

Он прав. Некоторые модные веяния, такие как заигрывание с монетаризмом и приватизацией 1980-х, могут получать распространение, но глубоко в душе англичане не доверяют «-измам», поэтому Тони Блэру было так нелегко доказать, что его вера в «третий путь» есть нечто большее, чем выраженный слоганом прагматизм. Существуют некоторые практические объяснения: обучение Породы не предполагало выпускать в свет молодых людей, слишком склонных думать или размышлять. Посетивший Англию в 1860-е годы французский профессор философии Ипполит Тэн отметил, что в частных школах больший упор делается на спорт и гораздо меньший — на изучение наук по сравнению с французскими лицеями, у которых из-за того, что они расположены в городах, все равно мало места для спортивных полей. По его меткому замечанию, английские школы имели тенденцию выпускать людей интуитивно консервативных; что касается религии, в них постоянно вдалбливался викторианский англиканизм, и они заканчивали школы «защитниками, а не противниками великого духовного установления, общенациональной религии». Кроме всего прочего, цельность ценилась в системе выше интеллекта; «учений и развитию ума отводилось последнее место, в первых рядах идут характер, отвага, смелость, сила и физическая ловкость». Вследствие этого англичане относятся к любой обещаемой им панацее не с энтузиазмом, а глубоко скептически.

Создается впечатление, что интеллектуалов в Англии презирают, потому что они страдают от самого разрушительного комплекса неполноценности: никто не воспринимает их так же серьезно, как они сами. Над такими людьми, как Стайнер, — по его же выражению — «насмехаются по всей стране». (Судя по этим словам, он еще вежливо отзывается об англичанах по сравнению с некоторыми другими континентальными европейцами. Рихарду Вагнеру ни одно существо не представлялось таким отвратительным, как истинный англичанин. «Он как овца с практическим овечьим инстинктом вынюхивает в поле, чем бы набить брюхо».)

Как же случилось, что в Англии нет места браминам духа? Ведь, в конце концов, страна обладает одной из наиболее выдающихся интеллектуальных традиций в мире. К концу XVII века Лондонское королевское общество стояло на вершине европейской науки. «Англия более, чем все страны Европы, может справедливо претендовать на то, чтобы возглавить философскую лигу, — писал в опубликованной в 1667 году книге «История Королевского общества» епископ Томас Спрэт. — Англичанам природа откроет больше тайн, чем другим, потому что гений, которым она уже их одарила, чтобы раскрывать и совершенствовать ее тайны, так замечательно соразмерен». Другие в гораздо большей степени, чем сами англичане, были готовы признать английский гений. Вольтер, во многих отношениях апофеоз Просвещения XVIII века, был очарован английской Интеллектуальной традицией и в своих «Письмах об Англии» сравнивал Исаака Ньютона с Рене Декартом. Он отмечал, что картезианская вера в чистое мышление — «вещь оригинальная, убедительная в лучшем случае разве что для невежд» и просто не идет ни в какое сравнение с гением Ньютона. «Первое — это набросок, второе — шедевр». Это различие остается до сих пор: альма-матер Ньютона, Тринити-колледж в Кэмбридже, дал миру больше нобелевских лауреатов (двадцать девять), чем вся Франция.

Но главное, что англичане не устраивают никакого шума по этому поводу. Когда недавно в одном и том же году Нобелевскую премию получили трое французов, французское правительство объявило этот день общенациональным праздником и отменило занятия в школах. А когда Аарону Клюгу позвонили в лабораторию молекулярной биологии в Кембридже и сообщили о присуждении ему Нобелевской премии 1982 года за заслуги в области химиии, он воздел руки к небесам и счастливо вздохнул: «Теперь я смогу купить новый велосипед!».

Похоже, англичане едва замечают уровень своих интеллектуальных достижений. Шекспир, вероятно, величайший писатель в мире. Но когда Виктор Гюго приехал в Лондон поклониться этому человеку, памятник ему он так и не нашел. Вот как он пишет о тех, кого сочли достойными поминовения:

«Статуи трех или четырех Георгов, один из которых был идиот… За муштру пехоты — статуя. За командование конной гвардией на маневрах — статуя. За защиту Старого Порядка, за разбазаривание богатств Англии на сколачивание «коалиции королей» против 1789 года, против Демократии, против Просвещения, против возвышенной устремленности человеческого духа — устанавливайте пьедестал, быстро, для мистера Питта. А чтобы найти дань уважения нации величайшему гению Англии, вам придется пройти далеко вглубь Вестминтерского аббатства, и там, в тени четырех или пяти огромных монументов, где в мраморе или бронзе возвышаются во всем великолепии никому не известные члены королевской фамилии, вам покажут маленькую фигурку на крохотном пьедестале. Под этой фигуркой вы прочтете это имя: УИЛЬЯМ ШЕКСПИР».

За полтора столетия со времени визита Виктора Гюго ситуация немного изменилась, но не так разительно, как это пытается представить культурная элита страны. Памятниками Шекспиру теперь служат театры в Лондоне и Стратфорде, где ставятся его пьесы, но ни тот, ни другой театр не выжил бы без средств, которые вкладывает в них британское правительство и иностранные туристы. Время от времени к великим причисляют новых писателей, и их могилы пополняют маленький перенаселенный Уголок поэтов Вестминстерского аббатства. Но основное замечание Гюго остается в силе: когда речь идет об отношении властей к увековечиванию какого- либо достижения, один генерал не из самых выдающихся приравнивается к дюжине поэтов. Только взгляните на составляемые Букингемским дворцом дважды в год списки почестей: их скорее удостоишься за составление протоколов муниципального совета, чем за том поэтических произведений.

Подход англичан к идеям заключается в не том, чтобы подавлять их, а дать умереть от безразличного отношения. Характерный для англичан подход к проблеме не в том, чтобы хвататься за идеи, они будут принюхиваться к ней, как натасканная на трюфели собака, и только выделив главное, будут искать решение. Подход это эмпирический и примиряющий, и единственной идеологией, которая при этом исповедуется, является Здравый Смысл. Идеям английский склад ума предпочитает вещи утилитарные. Как выразился Эмерсон, «они любят рычаги, винты, шкивы, фламандских ломовых лошадей, водяные мельницы, ветряные, приливные; любят, когда море и ветер движут их корабли с грузами». Теперь вы понимаете, почему из англичан вышло столько великих ученых.