САМЫЙ КРУПНЫЙ НАЛЕТ
СЧЕТ 78:26
АНГЛИЯ ПО-ПРЕЖНЕМУ В ИГРЕ
Поэтесса Вита Сэквилл-Уэст, которую никак не назовешь бездумной поклонницей английских мужчин, писала в 1947 году:
«Английский мужчина проявляется лучше всего в момент, когда ему бросают мяч. Тогда становится видно, что в нем нет ни недоброжелательности, ни мстительности, ни подлости, ни недовольства, ни желания воспользоваться возможностью сыграть нечестно; видно, что он законопослушен и уважает правила, которые в основном сам и придумал: он понимает как само собой разумеющееся, что их так же будет уважать и соперник: он будет глубоко шокирован любой попыткой сжульничать; в равной степени его презрение вызовет и ликование победителя, и любое проявление раздражения в отношении проигравших… Все очень просто. Бросаешь, ударяешь мяч ногой или битой или не попадаешь по нему; то же относится и к другому. И все воспринимается без обиды».
Значение того, о чем она говорит, трудно переоценить. Это важные для англичан представления об Игре. Ее любят как таковую.
Дикий нрав Джека Миттона и большинства английских джентри был отчасти укрощен доктринами евангелической церкви начала XIX века. Но еще одним цивилизующим влиянием стала Игра. Ее моральное значение нигде так не воспевается, как в эпическом стихотворении Генри Ньюболта из трех строф «Vitaї lampada»[38].
Сам Ньюболт, худощавый и скромный подросток, так и не дорос, чтобы играть в крикет за свою школу, Клифтон-колледж, но понял, что значит крикет для английского правящего класса. После смерти его друг, тоже поэт, Уолтер де ла Мэр сказал, что Ньюболт «всю жизнь оставался верным своему представлению и идеалу Англии и английскости». Стихотворение Ньюболта остается воплощением веры в то, что все жизненные проблемы можно решать честной игрой.
Весь колледж замер вокруг двора—
Подачи стук и слепящий свет.
Очков бы десять — и наша игра.
Лишь час играть, и замен уж нет.
Не лента отличия для пиджака
Манит, не слава крикет-бойца:
Легла на плечо капитана рука:
«Играть, играть, стоять до конца!»
Пески окрасились в красный цвет
От крови распавшегося каре.
Заклинило «гатлинг»[39], полковника нет,
И слепнет полк в дыму и жаре.
Далек наш дом, только смерть близка,
Но есть слово «честь», и голос юнца.
Как в школе, летит над рядами полка:
«Играть, играть, играть до конца!»
За годом год этот вегный зов.
Пока суждено школьный стенам жить,
Пусть слышит всяк из ее сынов
И, слыша, не смеет забыть.
Пускай, ликуя, сей яркий свет
Несут, сколь отпущено от Творца,
А падая, бросят идущим вслед:
«Играть, играть, играть до конца!»
Трудно не поддаться этому ритму, хотя есть в нем нечто настолько невероятно глупое, что тяжело представить, как, черт возьми, его вообще когда-то могли воспринимать серьезно. Тем не менее в те времена до августа 1914 года, когда вокруг была тишь да гладь, представление о том, что жизнь, по сути дела, один из вариантов Игры, казалось почти правдоподобным. «Войны, которые случались, не были всеобщими, это были лишь короткие версии Олимпийских игр с применением оружия, — вспоминал писатель-мемуарист Осберт Ситуэлл. — Один раунд выигрываешь ты, следующий — противник. Разговоров об истреблении или о том, чтобы «сражаться до конца», было не больше, чем во время матча по боксу».
Трудно себе представить, что кто-то мог придерживаться веры в Игру в грязи окопов во Фландрии. Тем не менее даже в 1917 году старики, толкавшие молодежь на смерть в этой грязи, все так же несли вздор о физическом и моральном превосходстве, которое давали занятия спортом. Английская элита продолжала разделять необоснованное представление о том, что все население страны провело годы формирования личности на спортивных полях, как герои Коринфа, что, естественно, ставило их выше врагов. Один взгляд на результаты медицинского освидетельствования двух с половиной миллионов молодых людей, призванных на военную службу в 1917–1918 годах, дал бы им понять, насколько они не правы: из каждых девяти мужчин призывного возраста в Великобритании лишь трое были признаны годными по состоянию здоровья. У двоих имелись отклонения. У троих здоровье никуда не годилось. Один был хроническим инвалидом. Но тогда спорт был в равной степени направлен и на повышение силы духа, и на улучшение здоровья. В пропагандистском послании войскам в том же году лорд Нортклифф заявлял, что британские солдаты, конечно же, лучшие воины, потому что обладают чувством индивидуальности, в то время как противника учили лишь «повиноваться, и повиноваться без конца». Причиной неадекватности бедного германца называли то, что «он не играет в индивидуальные игры. Футбол, который развивает индивидуальность, появился в Германии сравнительно недавно».
Стихотворение Ньюболта стало гимном Породы, людей, которые, вероятно, представляли себе смерть лишь еще одним фаст-боулером — игроком на подаче. Единственный сын поэта, Фрэнсис, мог бы рассказать ему, как он был озадачен, когда его ранили во время футбольного матча, который оказался сражением при Ипре. Другие поняли поэта буквально. 1 июля 1916 года, в начале сражения на Сомме, в котором суждено было погибнуть 420 000 британских солдат, капитан У. П. Невилл, командир роты восьмого полка Восточно-Суррейских стрелков, вручил каждому из своих четырех взводов по футбольному мячу. На одном было написано: «Финал великого Европейского кубка с выбыванием, Восточный Суррей против баварцев. Мяч в игре в 0 часов». На другом: «Судейства не будет». Первому взводу был предложен приз, если они пройдут, передавая друг другу мяч, до переднего края немцев. Но прежде чем Невилл смог вручить приз, его убили.
Капитан Невилл был, ясное дело, безумцем. Чему научила этих людей Игра, так это значению слова «мужество», самоконтролю и повиновению приказам. Как показывает жизнь Ч. Б. Фрая, последствия этого могут быть самыми неординарными. Сын главного бухгалтера в Скотленд-Ярде, он играл на Кубок футбольной ассоциации еще до того, как в 1890 году оставил частную школу Рептон и в период между школой и университетом (конечно, Оксфорд и самая высокая стипендия в Уодем-колледже) появился в команде графства Суррей по крикету. Ко времени окончания учебы он уже выступал за университет в крикете, футболе и легкой атлетике, установив мировой рекорд в прыжках в длину — 23 фута 6 и 1/2, дюйма (7,17 м), а сыграть крайним нападающим за сборную Оксфорда по регби ему не удалось лишь из-за травмы. Мимоходом он умудрился получить высший балл по классической литературе. Работая спортивным журналистом, он представлял Англию как в футболе, так и в крикете (в 1902 году в субботу он сыграл в финале Кубка Футбольнэй ассоциации за Суррей, а к следующему понедельнику уже набрал 82 очка, играя в крикет). Однако поистине великолепен он был как бэтсмен — защитник калитки и «бегун». Последний раз его приглашали сыграть за Англию, когда ему уже было сорок девять лет.
Конечно, он герой Англии. Пусть за всю карьеру Фрая перебежек у него было вполовину меньше, чем у Джека Хоббса, но Хоббс, сын граундсмена — отвечающего за содержание поля, был профессионалом, Фрай, казалось, воплощал идеал игрока-джентльмена: было что-то присущее только ему в самых памятных выступлениях, таких как на стадионе «Лордз» в 1903 году, когда он, в партнерстве со старым выпускником Хэрроу Арчибальдом Маклареном, 232 раза остался «невыбитым» и тем самым спас любителей-«джентльменов» от профессионалов-«игроков». Красивый, крепко сложенный, интеллигентный и с незапятнанной репутацией, Фрай — наиболее ярко выраженный представитель Породы.