Кажется, все.

Он был готов в путь.

Теперь Иван уже окончательно покидал Чечню.

Сожалений по этому поводу у него не было никаких.

Иван на основательно загруженной бензином и водой машине выехал из станицы, так и оставшейся для него навсегда безымянной.

Он углубился в пески Ногайской степи.

Через пять часов тряски по барханному бездорожью он выехал из Чечни и оказался в Дагестане, так и не встретив ни одной живой души.

Впереди были Кумские болота, калмыцкие Черные земли, ему приходилось переправляться через русла высохших степных речонок с почти отвесными берегами, объезжать зыбучие пески и соленые озерки.

На шоссе Астрахань – Элиста он выбрался где-то в районе Улан Эрге, где эта дорога пересекает Черноземельский канал. Он просто истосковался по асфальту после многодневного перехода по тряским пескам и степным кочкам. Когда УАЗик перешел на плавный и стремительный ход по асфальту шоссе, Иван чуть не заснул за рулем, убаюканный отсутствием необходимости быть постоянно настороже.

Впереди была Элиста, где он бросил машину и купил себе документы и приличную одежду. Впереди был многодневный сон в поезде, который повез Ивана сначала практически обратно параллельно тому пути, который он проделал на машине: сначала в Ставрополь, затем в Кропоткин, в Тихорецк, в Ростов, и только потом – на Москву.

Но это уже не имело для него особого значения, поскольку происходило не в Чечне.

Глава VI.

Лещинский лежал в ласкающе-горячей ароматной воде и страх, пропитавший его в Сосновом бору и заполнивший поры его тела, постепенно вымывался ароматизированной хвоей водой и покидал его. Лещинский вновь был логической машиной анализа.

Тело его почти висело в воде, опираясь на бортик ванны только верхней частью плеч и затылком. Руки и ноги были не вытянуты, а полусогнуты, так, что мышцы абсолютно не напрягались и были полностью расслаблены.

Тело не напоминало Лещинскому о себе ничем, его слово бы не было.

Он превратился в лишенный тела, автономный мозг, вся возможная мыслительная энергия которого была направлена на решение единственной задачи.

Той, которую задал ему Крестный.

Итак, исходные условия.

Внешнее вмешательство в деятельность слаженного и успешно работающего криминально-чиновничьего тандема Крестный-Лещинский.

Привыкший к объективному анализу Лещинский привык называть вещи своими именами. От этого они обретали плоть и кровь, переставая быть абстракциями газетных статей или вульгарными схемами кухонных разговоров.

Что мы имеем еще?

Рассуждая, Лещинский любил говорить о себе во множественном числе. Это было не столько гипертрофированное самомнение – типа «Мы, император всея Руси...», – хотя и от этого что-то было, сколько стремление избавиться от личностных интерпретаций и оценок, что повышало, на его взгляд, степень объективности анализа.

А еще мы имеем очень интересное обстоятельство.

Абсолютную невозможность утечки информации.

В себе Лещинский был уверен. О его контактах с Крестным знали только трое: он, Лещинский, сам Крестный и еще Господь Бог.

И в Крестном он был тоже уверен. Он человек умный. И даже очень умный. Стал бы он так нервничать и так наезжать на Лещинского, если бы чувствовал за собой вину. Явно, не стал бы.

Может быть, кто-то следит за Лещинским, и несмотря на все конспиративные предосторожности, принимаемые им перед встречей с Крестным, сумел сесть ему на хвост, зафиксировать его встречу с Крестным, а затем через уже через Крестного – выйти на того человека, который работал с Кроносовым, на ликвидатора?

Да нет, ерунда получается. Ведь такой расклад возможен только в том случае, если допустить, что Крестный по младенчески наивен в вопросах конспирации. А он в своем деле далеко не ребенок.

Наконец, еще одна возможность.

Наивен тот, на которого, как говорил Крестный, кто-то неизвестный охотился.

Тоже ерунда, поскольку полностью противоречит характеристике, данной ему Крестным.

Как он сказал?

«Тот, кто работал с Кроносовым, – припомнил Лещинский, – мне любого золота дороже.» И еще что-то – о том, что убить его очень сложно, сложнее, чем любого другого. То есть о его квалификации.

Значит – не было утечки информации.

А вот сама информация у кого-то была.

Это первый вывод.

Небольшой, зато объективный, усмехнулся Лещинский.

Далее.

Информация о чем?

Прежде всего – о готовящемся третьем покушении на Кроносова.

Ну, тут не надо быть гением, достаточно и кухонного ума, чтобы сообразить – раз две попытки оказались неудачными, значит, должна быть третья.

Важнее другое. Кто-то знал не только о предстоящем терракте, но и о том, где и когда он состоится, о месте и времени его проведения.

С местом-то, пожалуй, проблем нет, место традиционное – дом родной. А вот как быть со временем?

Если Лещинский правильно понял слова Крестного, а ему казалось, что это именно так, человек, проводивший ликвидацию, работал один.

А это означает, что кроме него о времени проведения операции не знал вообще никто.

Даже Крестный.

Это уже хорошо. Просто отлично.

Поскольку означает возможность сделать второй вывод, уже поценнее первого.

Никто не располагал информацией о времени убийства банкира.

Первое следствие из этого вывода, именно первое, то есть самое важное, так как оно касается его, Лещинского, жизни, – он тоже не знал тактического рисунка ликвидации. И, естественно, не мог никому о нем сообщить.

Второе следствие – стороннее наблюдение велось не столько за ситуацией с Кроносовым, сколько за самим проводящем ее исполнителем. Только так можно было выйти на время ликвидации.

Не могли же случайно совпасть смерть Кроносова и попытка устранить человека, который его убил.

В случайности Лещинский не то чтобы не верил, он им скорее не доверял.

У него всегда возникало смутное подозрение, что его обманули, что всегда существует, на самом-то деле, тайная причина, полностью объясняющая произошедшее, придающая ему прозрачную закономерность целесообразности здравого смысла. Просто он еще не видит этой причины.

Даже когда ему однажды, еще в студенческие годы довелось выиграть трешник в спорт-лото, он все никак не мог поверить в случайность этого события. Ему нужно было найти рациональное объяснение своему выигрышу.

Он успокоился тогда только выстроив в своем воображении четкую схему изъятия выигрышного фонда устроителями лотереи – через планирование и распределение крупных выигрышей и строго дозированную, просчитанную случайность выигрышей мелких, необходимых для сохранения начальных условий игровой ситуации.

Так и сейчас, стоило ему подумать о возможности случайного совпадения, как в нем поднималось какое-то раздражение.

Он был детерминистом от природы, ищущим причину всегда и везде. И находящем ее.

А то, что он нашел, заключалось в простеньком, в принципе, выводе: кого-то очень интересует не столько смерть Кроносова, сколько то ли личность, то ли деятельность того человека, о котором Крестный говорил столь взволнованно и ценил столь высоко.

Интересует настолько, что стала кому-то мешать.

Лещинский чувствовал, что уцепился за что-то, что может указать дорогу к ясному пониманию ситуации, но лишь уцепился. Обрывок, за который он сейчас ухватился, словно не был привязан к основной нити, смотанной в клубок, а лишь сплетен, спутан с нею отдельными волокнами. Дернешь чуть сильнее, чем можно и нужно, так и останешься с логическим обрывком анализа, то есть фактически – ни с чем.

Лещинский осторожно, сдерживая себя, потянул на нащупанный им обрывочек.

Раз совпавшие события существенно не связаны друг с другом, но все же оказались выстроенными в хронологический ряд, значит кто-то их выстроил.

Отсюда имеем еще одно следствие из вывода о том, что никто не знал о времени, на которое исполнитель запланировал ликвидацию банкира – события были кем-то формально, искусственно привязаны друг к другу, чтобы создать впечатление их взаимозависимости в глазах наблюдателей, зрителей. А зрителей всего два – он и Крестный.