Как только занятия возобновились, волнения вспыхнули с новой силой. Летучие сходки самочинно собирались то в коридорах, то в аудиториях; почти во всех столичных высших учебных заведениях объявлена была забастовка на весь весенний семестр. Сходки были короткими; полиция появлялась обычно, когда они уже кончались.
В московском университете совет профессоров протестовал против того, что полиция игнорирует университетские власти, и ректор А. А. Мануйлов, а также его помощник (Мензбир) и проректор (Минаков) подали в отставку. В ответ они были не только уволены со своих постов, но и отрешены от должности профессоров. Это вызвало демонстративный выход в отставку нескольких десятков профессоров и приват-доцентов Московского университета.
Л. А. Кассо не допускал компромиссных решений. Он требовал, чтобы профессора продолжали читать лекции, хотя бы при самом ничтожном числе слушателей; в университетах были размещены полицейские отряды, немедленно арестовывавшие всех, кто пытался срывать занятия. Забастовщики на это отвечали химической обструкцией.
В течение февраля шла упорная борьба. В некоторых учебных заведениях, как, например, на Высших женских курсах, число слушавших лекции спускалось до 20-30 человек. Затем понемногучисло слушателей начало возрастать. Технические высшие учебные заведения одно за другим выносили решения о возобновлении занятий. К концу марта забастовка почти везде закончилась.
В отличие от забастовки 1908 г., ликвидированной «изнутри», забастовка 1911 г. была сломлена силою внешнего принуждения. На провинцию она почти не распространилась. Опыт показал, что это орудие борьбы перестает действовать. В обществе забастовка также не вызвала былого сочувствия. «Надо надеяться, - писал А. Изгоев в «Русской Мысли», - что она будет последней студенческой забастовкой, что сами студенты поймут и моральную недопустимость, и полную нецелесообразность этого средства борьбы, разрушающего высшую школу». Но и действия Л. А. Кассо вызвали критику: указывали, что забастовки вообще можно было избежать. «Сор, конечно, нужно вымести, - говорил в Думе октябрист Капустин, - но, когда вы хотите навести порядок в своем письменном столе, вы не пошлете туда дворника с метлой».
В марте 1910 г. произошло событие, имевшее серьезные последствия; о нем в то время немало говорили в Петербурге, но в печати оно отражения не нашло - и найти не могло. 8 марта лидер октябристов А. И. Гучков был избран председателем Г. думы на место отказавшегося Н. А. Хомякова. А. И. Гучков не имел технических председательских данных; он в то же время покидал ответственный пост руководителя думского центра. Что же побудило его принять звание председателя? По-видимому, А. И. Гучков при помощи высочайших докладов желал получить возможность влиять в желательном для него направлении на самого государя. Это оказалось роковой ошибкой.
Государь угадал (или приписал Гучкову) такое намерение; он, кроме того, считал, что Гучков стремится обходным путем урезать царскую власть; и на первом же приеме, 9 марта, отступив от своей обычной приветливой манеры, встретил крайне холодно нового председателя Думы, открыто показав ему свое недоверие. В газетном сообщении о приеме было только сказано, что аудиенция «продолжалась более получаса»; обычных слов о «высокомилостивом приеме» не было. В дальнейшем между царем и председателем Думы, конечно, установились корректные официальные отношения, но о влиянии Гучкова на государя не могло быть и речи.
А. И. Гучков, человек чрезвычайно самолюбивый - о чем свидетельствует хотя бы бесконечный ряд его дуэлей, - не простил государю такого отношения. Он стал видеть в нем главное препятствие не только для себя, но и для той эволюции русской жизни, к которой он стремился. Соединение политической и личной вражды к государю сделало А. И. Гучкова весьма опасным и последовательным его врагом - тем более опасным, что по своему положению лидера умеренной, строго монархической партии и председателя Г. думы он не мог проявлять ее открыто. Глухо говорилось об этом в его вступительной председательской речи 12 марта 1910 г.: «Я убежденный сторонник конституционно-монархического строя, и притом не со вчерашнего дня… Вне форм конституционной монархии… я не могу мыслить мирного развития современной России… Мы часто жалуемся на внешние препятствия, тормозящие нашу работу… Мы не должны закрывать на них глаза: с ними придется нам считаться, а может быть, придется и сосчитаться…»
В том же году в печати стало впервые появляться имя «старца Григория» (Распутина). Было известно, что он, с одной стороны, пользуется большой популярностью в некоторых придворных кругах; с другой - распространялись слухи о его непристойном поведении. В «Московских Ведомостях» появилась изобличавшая его статья «Духовный гастролер» известного церковного деятеля М. Новоселова. Когда в июне в Петербург прибыл саратовский епископ Гермоген, «Речь» сообщила, будто он приехал «хлопотать за Распутина». Епископ по этому поводу заявил: «Три года назад он произвел на меня впечатление человека высокой религиозной настроенности; после, однако, я получил сведения о его зазорном поведении… История Церкви показывает, что были люди, которые достигали даже очень высоких духовных дарований и потом падали нравственно».
К.-д. «Речь» продолжала заниматься личностью Распутина; и «Новое Время», отметив неопределенность выдвигаемых фактов, писало (18.VI.1910): «На всю обличительную кампанию «Речи» трудно смотреть иначе, как на темную и в высшей степени опасную игру», - и само намекало на «высокопоставленных вдохновителей» этой кампании.
«Старец» Григорий Распутин, родом из крестьян Тобольской губернии, действительно бывал принимаем в высшем свете; в нем многие видели «вещего человека», своего рода «пастыря душ». Несомненно, что у Распутина бывали моменты искреннего религиозного вдохновения; но в то же время он умел и «грешить бесстыдно, непробудно». Достаточно владея собой, чтобы в придворном обществе выдерживать свою роль благочестивого проповедника, он затем, попадая в иную среду, давал волю самым низким своим страстям.
Государь видел Распутина впервые в 1906 г. и отметил, что он «производит большое впечатление». Впоследствии он говорил кн. В. Н. Орлову, что Григорий - человек «чистой веры». Он также интересовался иногда тем, как Распутин отзывается на те или иные вопросы государственной жизни; в его ответах он чувствовал нередко подлинную «связь с землей»; но особого значения его отдельным мнениям государь, конечно, не придавал.
На государыню беседы старца Григория на религиозные темы производили более сильное впечатление. Однако особое значение он получил по иной причине. Он, по свидетельству самых разных лиц, обладал способностью «заговаривать кровь», путем внушения останавливать кровь.
Наследник цесаревич Алексей Николаевич, как это определилось уже в раннем возрасте, страдал опасным наследственным недугом - гемофилией. При этой болезни кровеносные сосуды отличаются особой хрупкостью, а кровь - слабой способностью к свертыванию. Вследствие этого всякая, самая легкая, рана могла привести к опасному для жизни кровотечению, а всякий ушиб - к тяжелому внутреннему кровоизлиянию. Болезнь наследника считалась государственной тайной, но толки о ней тем не менее были широко распространены. Необходимость тщательно оберегать наследника от ушибов и поранений создавала особые условия его воспитания. Это было тем более трудно, что наследник цесаревич отличался живым, деятельным характером и неохотно переносил всякие стеснения.
Когда выяснилось, что Распутин путем внушения лучше справляется с проявлениями этой болезни, нежели все доктора-специалисты, - это создало, разумеется, для старца Григория совершенно особое положение. Государыня видела в нем человека, от которого, в самом реальном смысле этого слова, зависела жизнь ее горячо любимого сына.
К несчастью, за пределами дворца Распутин продолжал вести себя весьма неподобающе, и это вызывало нежелательные толки. Государыня, имевшая о «старце» совершенно иное представление, не хотела верить ничему, что о нем говорили плохого, и, во всяком случае, отказывалась - из-за «клеветы», как ей казалось, - лишиться человека, умевшего несколькими словами побеждать тяжелый недуг ее сына.