— Да, да! Будьте уверены. И товарищу Степану передайте, и он пусть передаст…

— Так за сколько вы купили?

— За двадцать пять тысяч старыми деньгами, — замявшись, молвил Куксов. — Приятель из исполкома помог.

— У вас и справка есть?

— Конечно, с исполкомовской печатью.

— Занятно. Ну а, например, графский титул сколько стоит?

— Не знаю, но дороже, должно быть.

— Очень занятно, — повторил Мамай задумчиво. — Ну вы продолжайте, продолжайте. Вон на углу стола пыль осталась. Кстати, в вашем кабинете ведь стоял бюст Ленина? Где он теперь?

— У меня дома, — с готовностью ответил Владимир Карпович.

— Дома? Что он там делает?

— Хр… хранится, — нетвердо произнес Куксов, вспомнив, что бюст он использует в качестве пресса для закваски капусты.

— Так принесите его сюда. Он мне нужен.

— Он такой тяжелый. Мне и самому нужен.

— Тяжелый? Это хорошо. Тогда я к вам зайду сегодня же. Вы уверены, что он тяжелый?

— Тяжелый, тяжелый, — заверил Куксов, обрадовавшись, что наконец-то найден повод заманить товарища Мамая в гости. — Так вы сегодня придете? Вечером? О, меня как раз весь вечер дома не будет. Но зато будет моя дочь. Вы даже не представляете, какая у меня дочь! Она училась в Москве, у нее манеры и вообще. Она просто ангел!

— В таком случае я могу зайти завтра.

— Не надо завтра. Мне каждый день дорог. Приходите прямо сегодня. Зачем тянуть? А позвольте узнать… — осторожно продолжал Владимир Карпович, — что вы с ним хотите сделать, с бюстом?

— Реставрировать, — холодно ответил Потап. Нужно же как-то оправдывать нашу легальную деятельность. Вон тот памятник на площади видите? Его тоже нужно незамедлительно снести.

— Но зачем?

— Меня удивляет ваша политическая близорукость. Не сегодня-завтра мы возьмем власть. Что ж тогда, прикажете вновь тратить народные средства на отливку памятников? А пока их не переплавили, мы должны их сохранить. Потомки нам будут благодарны.

— Но как же мы его снесем? Ведь заметят!

— Договоримся с исполкомом. Оформим это как реставрацию памятников истории и архитектуры.

— Но он же совсем новый.

— Придется подпортить… Хотя нет, портить его нельзя. Что ж, придется сносить по просьбе трудящихся. Будем привлекать народные массы и технику. — Потап встал и взволнованно прошелся по кабинету. — Так, говорите, новый? В каком году установили? Вспоминайте.

— Кажется… — бормотал Куксов, морща лоб, — кажется… в восемьдесят восьмом. Точно. До этого у нас гипсовый был, облупленный. Каждый год красить приходилось. А потом вот — бронзовый подарили.

— И в честь чего подарили? — с напором спросил Потап.

— В честь чего? Ах, да! Тогда дата была, круглая. Девять лет как район выполнил план по поставке зерновых. Праздник был, гулянье.

— Да, дата знаменательная, — сам себе шепнул бригадир, — ничего другого не могли найти. Грубая работа. Теперь все сходится.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что к вам все равно зайду. На всякий случай. Можете идти.

Короткий февральский день убегал. Помахивая поземкой, наступали сумерки. По окну медленно ползли узоры. За окном, похожий на жука, буксуя и урча, ехал автобус. Склонив головы и шарахаясь друг от друга, на площади Освобождения бродили прохожие. Храня свой тайный замысел, взирал на них с высока бронзовый Ильич. Храня свой еще более тайный замысел, на Ильича с высока взирал Мамай. Ильичу хотелось объединить прохожих в совхозы и коллективные хозяйства. Мамаю хотелось отпилить у мыслителя руку и дать деру. Их планы не совпадали.

Через площадь, размахивая руками, вприпрыжку бежал человек. Он часто останавливался, смотрел в небо, задирал прохожих и спешил дальше.

"Влюбленный, — решил Потап, снисходительно улыбнувшись. — Мне б его заботы".

В шестнадцать пятьдесят пять чекист сел за стол и открыл красную папку "Доклад", оставшуюся еще от старых райкомовских запасов.

В семнадцать ноль-ноль дверь кабинета без стука отворилась. На пороге стояла Кислыха.

— Ну-с, — сказал Мамай, приготовившись писать, — что скажет желтая пресса?..

Влюбленным, маячившим под фонарями, был Мирон Мироныч. Первый отборочный тур произвел на него неизгладимое впечатление. Уполномоченный был сам не свой. На лице его блуждала улыбка. Веснушки зацвели и распустились, словно полевые ромашки. В глазах взрывались фейерверки. Руки рассеянно теребили пуговицы и хватались за все выпуклые предметы. Ноги несли его в десяти сантиметрах от земли, ими хотелось пинать мяч. Хотя в тот вечер Мирон Мироныч был не пьян, ему безумно хотелось целоваться.

С закипающим негодованием Пятилетка Павловна наблюдала, как супруг забавлялся с капустой из борща, раскладывая ее веером по краю тарелки. Когда на второе была подана отварная куриная ножка, с баптистом сделалось нечто странное. Замерев, он напряженно смотрел на жирную ляжку и наконец, глотнув слюну, мечтательно шепнул: "Завтра". Хозяйка подозрительно повела бровью, но промолчала.

Ночь была ужасной. Баптисту являлись неприличные сновидения, но познать всю их непристойность до конца ему мешало громкое присутствие жены. Мирон Мироныч накрывал голову ватным одеялом, прятал ее под подушку, запихивал в уши вату, но ничего не помогало. Досмотреть сладкий сон никак не удавалось.

"Боже мой, какое чудовище! Ну почему она всегда так храпит! Ну разве нельзя похрапеть потише хотя бы раз в тридцать лет! Будто она мне не жена, а медведь какой-то", — горевал баптист, видя, как при сизом свете луны дрожат от храпа женины бакенбарды. Он перевернулся на другой бок и поудобнее подложил под голову кулак. Сон не шел. Тогда Коняка решил посчитать до ста. Это был дурацкий способ, но остальные все равно не помогали. Зажмурившись, Мирон Мироныч принялся считать. И — странное дело! — прием подействовал. На цифре 869 баптисту удалось забыться…

Это был дивный сон. Такие ему снились только в отроческом возрасте.

Сначала ничего не было видно.

Потом тоже ничего не было видно.

Когда Мирону Миронычу надоело глазеть в темноту, он поискал глазами выключатель. Выключатель не находился, но, как и положено во сне, свет зажегся сам собой в самую нужную минуту. И Мирон Мироныч увидел Людку. Прямо перед собой. Туловище ее было затянуто в платье, в каких танцуют балерины. Поэтому, а может быть и потому, она беспрестанно подпрыгивала то на одной, то на другой ноге, воинственно потрясая бюстом. Лицо претендентки блестело от пота, из чего Мирон Мироныч заключил, что прыгает она уже давно. Людка почему-то была обута в валенки, что, должно быть, несколько стесняло ее движения. Но все внимание сновидца привлекали длинный женский пояс, свисающий из-под юбки-пачки, и пристегнутые к нему вульгарные, в узорах, чулки. Такие чулки Коняка видел по коммерческому телевидению в одном похабном голливудском фильме. Однако сейчас они ему понравились. Мирону Миронычу хотелось рассмотреть, какого они цвета, но цветные сны давно перестали ему сниться, и оттого чулки показались грязно-серыми.

Людка продолжала прыгать.

— Куда же вы все время пропадаете? — спросила она, тяжело дыша. — В пятый раз начинаем, и в пятый раз вы пропадаете.

— Да я тут… по делам отходил, — пробормотал Коняка, начиная волноваться.

— Ну что? Будете меня щупать?

— Буду, — подтвердил он, переводя пламенный взгляд с чулок на бюст и обратно, — буду, буду.

— Тогда скорее! Надо торопиться, пока ваша супруга спит.

— Да, надо торопиться. Только… Зачем вы так скакаете?

— Это я так кокетничаю, Мирон Мироныч, для еротики, понимаете? Для еротики.

— Хорошо-о, — протянул баптист, нетерпеливо подступая к девице.

— А я вам… я вам нравлюсь?

— Да-а. Чулочки вам очень к лицу.

— Благодарю, Мирон Мироныч, за комплименты.

— Так что же? Можно приступать?

— Приступайте, Мирон Мироныч, без стеснения притом!

— И… откуда ж приступать?

— Да хоть с плечика начните, — захихикала Людка, — вот прямо так можете и трогать. Вот тут! Вот тут!