XXV

Мое знакомство с графом Толстым продолжалось до самой его кончины. Незадолго до смерти его, мы встретились с ним в Берлине, на железнодорожном вокзале, при возвращении в Россию. Он выглядел очень нехорошо; исхудалый, скучный, он жаловался на припадки нервного расстройства.

— Одолевают они меня, мучат.

Сначала мы встречались с ним только на станциях, так как он ехал в первом классе, а я во втором, но потом уместились в одном вагоне.

— Я ведь сижу в купэ совершенно один, — сказал мне как-то граф. — И душевно бы желал ехать с вами вместе, но я боюсь за вас. Вам, может быть, будет неприятно быть в обществе больного человека? Вы не испугаетесь приступов невральгии?

— Я ничего не боюсь, граф, — поспешил я ответом. — Напротив, не говоря об удовольствии беседовать с вами, я, может быть, пригожусь в качестве сиделки во время припадка.

— Если так, то я сам буду очень доволен вашей компанией. Пересаживайтесь.

Я перешел в его купэ.

Мы много говорили о театре, об его будущих литературных замыслах, о желаемой им постановке «Дон Жуана», «Царя Феодора», запрещение которого его очень огорчало. Он надеялся со временем выхлопотать разрешение…

Наступила ночь. Мы уснули. В вагоне было совершенно темно… Вдруг я чувствую прикосновение дрожащих рук и какой-то невнятный шепот. Быстро вскакиваю и спрашиваю:

— Что? Что такое?

— Спичку! Ради Бога, спичку.

Освещаю вагон. Граф наклоняется к дорожной сумке, достает из нее какой-то футляр, роется в склянках и моментально делает себе подкожное вспрыскивание морфия, как потом оказалось.

— Ну, слава Богу! сказал облегченно граф. — Теперь, кажется, все обошлось благополучно. Захватил вовремя. Припадок не успел разразиться…

Затем мы доехали до станции. В последний раз простился я с ним. Он отправился к себе в имение, где и умер в самый день предполагаемого отъезда своего в Париж.

Упоминая как-то о том, что граф Толстой всегда был доволен моим чтением его стихов, я не упомянул, что он часто поручал мне чтение его произведений вместо себя. Благодаря этому, я приобрел много великосветских знакомств. Граф приглашал меня с собою в аристократические дома, где вместе с ним я декламировал монологи и диалоги из «Смерти Иоанна Грозного» или из других его пьес. Даже на первой считке в Александринском театре я читал трагедию для актеров, так как сам он чувствовал себя не совсем здоровым.

Однажды мое постоянное лекторство толстовских произведений было причиной курьезного случая. Как-то вечером, будучи незанятым в театре, возвращаюсь я к себе домой часов в восемь и застаю в гостиной жандармского офицера. Эта неожиданная встреча меня смутила, и я неровным голосом спросил:

— Что вам угодно?

Он объявил, что прислан за мною шефом жандармов графом Петром Андреевичем Шуваловым, к которому я должен немедленно явиться.

— Хорошо… я сейчас приеду.

— Со мной пожалуйте… Я обязан доставить вас лично.

— Что? Почему? Зачем?

— Ровно ничего не знаю. Получил приказание доставить вас к его сиятельству и более мне ничего неизвестно.

Я попросил у него позволения переодеться во фрак, потом отправился в парикмахерскую бриться, наконец, заехал в магазин купить перчатки. Все это было мне разрешено, и он всюду меня сопровождал. Наконец, приехав в дом бывшего Третьего Отделения, где жил граф Шувалов, офицер сдал меня с рук на руки швейцару. Тот, в свою очередь, доставил меня еще в один передаточный пункт — в прихожую, где приняли меня лакеи. Ничего не понимая, я отдался во власть многочисленной челяди, и по лестнице лакеи начали официально передавать друг другу известие о моем прибытии; наконец, меня проводили до гостиной графини; куда я и вошел.

Графиня Шувалова приветливо протянула мне руку и сказала:

— Пожалуйста, извините меня и моего мужа, что потревожили вас. Граф Алексей Константинович разрешил нам просить вас его именем не отказать сделать удовольствие и прочесть его пьесу «Царь Борис», послушать которую все сегодня собрались к нам. Сам же Толстой простудился и совершенно без голоса. Он должен сейчас приехать. Мой муж очень извиняется, что у него сегодня комитет министров, он никак не мог остаться дома; но заранее просил благодарить вас, если вы не откажетесь прочесть.

Из присутствующих мне бросился в глаза, прежде всего, пожилой священник с короткими волосами, в шелковой цветной рясе, со звездою на груди. Он курил папиросу и отлично говорил по-французски. Это был отец Иосиф Васильев, известный настоятель русской церкви в Париже.

Вскоре приехал граф Толстой, вслед за ним еще кое-кто, и когда общество оказалось в полном составе, началось чтение, длившееся довольно долго. В антрактах рассуждали о достоинстве пьесы, о ее исторической верности, о будущей ее постановке на сцене. По окончании чтения, автор подарил мне экземпляр пьесы, по которому я читал, и тут же сделал на нем лестную для меня надпись. Эта книга, как вещественный знак благорасположения ко мне Толстого, хранится у меня до сих пор…

С памятью графа Алексея Константиновича связано многое, что происходило в моей театральной карьере… После исполнения роли Иоанна Грозного я сразу получил высшее содержание и, несмотря на свою молодость, был сравнен по получаемой в то время разовой плате со старейшими артистами.

Даже после смерти графа Толстого мне пришлось ведаться с его произведениями. Пьеса его «Посадник» была передана мне вдовою его и поставлена в мой же бенефис на сцене того же Мариинского театра, где ставилась впервые «Смерть Иоанна Грозного».

Этим заканчиваются мои воспоминания о графе Алексее Константиновиче Толстом.

XXVI

Говоря о постановке трагедии «Смерть Иоанна Грозного» в мой бенефис, будет кстати припомнить и несколько других моих бенефисов, тоже не менее интересных со стороны их закулисных мелочей.

Избалованный первыми бенефисами с пьесами Чаева «Дмитрий Самозванец» и графа Толстого «Смерть Иоанна Грозного», я во все время службы заботился о том, чтобы интересно составить программу спектакля. Всех бенефисов у меня было 19 и еще предстоит в нынешнем 1897 году двадцатый прощальный, за сорок лет службы, в котором надеюсь выступить в роли Царя Ивана, в знаменитой трагедии графа A. К. Толстого. Что ожидает этот бенефис — конечно неизвестно, что же касается до прошлых, то конечно, не все удавалось составлять удачно и часто при выборе приходилось грешить против литературных требований, но могу за то в свое оправдание сказать одно, что все почти поставленные мною пьесы имели успех, долго держались на сцене и делали хорошие сборы.

Мне удалось, например, выхлопотать у двух министров дозволение вновь играть запрещенные трагедии Шиллера «Разбойники» и «Коварство и любовь», которые до возобновления их мною не игрались в России ровно тридцать лет и не только на русской сцене, но даже и на немецкой.

При постановке «Разбойников», роль Франца играл В. В. Самойлов, а роль Карла Моора — я. Насколько Самойлов был превосходен, настолько я был слаб. Кроме того, при исполнении Карла, я чуть не потерял голоса… Гастролировавший в Петербурге С. В. Шумский тоже играл Франца и, следует прибавить, очень хорошо, но совсем иначе нежели Самойлов, и, увы, не так эффектно, как последний.

На Александринской сцене «Разбойники» шли по старому переводу, по которому играл еще В. А. Каратыгин. В последнее время мне случалось видеть эту трагедию на частных сценах, ее играли совсем в другой редакции. Новейшие актеры, изображающие Франца, находят эффектным вешаться на сцене, чего в прежнем переводе не было. Я нахожу это не только не эффектным, но просто не позволительным зрелищем. Кроме того, что видеть это неприятно, может случиться и несчастие, в роде того, какое чуть было не произошло с актером М. Е. Дарским, приезжавшим гастролировать в Гельсингфорс, во время моей антрепризы.