— Что вы мне рассказываете! Где же Грозному сидеть, при таких муках, — он себе не может найти места. Его мучит совесть, ведь он убил своего сына.
И это обстоятельство помогло добрым друзьям его кричать о своеобразном понимании типа, об оригинальности, и засыпать его венками при первом представлении пьесы с его участием.
Сыграл он Грозного, без сомнения, лучше Васильева, не смотря на то, что роли он твердо не знал и часто оговаривался. Особенно ему не задался выход во втором действии. Каждый раз он осведомлялся у помощника режиссера:
— Что я говорю?
Тот, посмотрев в книгу, отвечал:
— Вы выходите со словами: «что делаешь ты здесь?».
Василий Васильевич выходил и непременно произносил:
— «Зачем ты пришел сюда?»
Граф Толстой от этой перефразировки приходил в отчаяние.
Большие надежды возлагались на Самойлова, но, увы, и он не вполне удовлетворял своим исполнением, хотя он был неимоверно лучше своего предшественника. Василий Васильевич не мог пожаловаться на неуспех, — наоборот в роли Грозного его очень хорошо принимали зрители, был доволен им и сам автор, однако чувство собственной неудовлетворенности сказалось чрез несколько представлений, и Самойлов стал видимо тяготиться участием в этой эффектной трагедии. Самолюбивый артист начал говорить, что громадная роль Иоанна слишком тяжела, что она подрывает его силы, и, в конце кондов, совершенно отказался от нее.
— Кто ж вас заменит? — спрашивали его поклонники.
— Кто угодно, — отвечал Василий Васильевич, — но я более ни за какие блага не соглашусь выступать в этой трагедии.
И он сдержал слово. Его убеждали в следующем сезоне поиграть Грозного, но он категорически отказался.
Кстати припоминается экспромт Д. Д. Минаева, произнесенный им в буфете Александринского театра в одно из представлений «Смерти Иоанна Грозного». Подходит он к одному театральному рецензенту и говорит:
Весною 1867 года приехал ко мне нижегородский антрепренер Федор Константинович Смольков с просьбою походатайствовать перед графом Толстым о разрешении поставить его трагедию в Нижнем Новгороде. Я охотно исполнил его просьбу и выхлопотал желанное согласие автора. Смольков убедил меня приехать к нему и посодействовать в постановке этой сложной пьесы, а также сыграть роль Годунова. Когда же я приехал в Нижний, почтенный антрепренер ошеломил меня просьбами играть роль Грозного.
— Я не могу!
— Больше некому, выручайте, ради Бога разучите и играйте.
После продолжительных увещеваний я согласился и принялся за изучение роли. Помня все замечания автора при исполнении Иоанна Васильевым и Самойловым, я серьезно отнесся к своей задаче, тем более приятной, что характер грозного даря давно меня занимал, и я втихомолку мечтал об исполнении этой роли когда-нибудь в далеком будущем…
Смольков не жалел расходов и обставил трагедию превосходно. Декорации были сделаны по рисункам императорского театра, костюмы сшиты новые, и даже были на сцене лошади, взятые «на разовые» у одного из актеров, который в часы досуга ими барышничал. На мою долю выпал большой успех, которому я, конечно, не придавал ценного значения, объясняя его снисходительностью провинциальных зрителей, еще никого не видавших в этой прекрасной роли.
По возвращении моем на службу в Петербург, «Смерть Иоанна Грозного» не была даваема вовсе. Ее сняли с репертуара за отсутствием исполнителя заглавной роли. Весною 1868 года приехал в столицу великий герцог Веймарский, у которого в Веймаре трагедия эта была представлена на немецком языке в переводе Павловой. Он выразил желание видеть ее в русском театре, но при возобновлении ее встретились затруднения: ни Васильев, ни Самойлов не соглашались вновь выступить в роли Грозного. По обыкновению началась суетня. Кто-то вспомнил, что я играл Иоанна в Нижнем Новгороде. Поспешно призывают меня в дирекцию и предлагают появиться в Грозном.
Тут, в свою очередь, стал было отказываться и я, не доверяя своим силам в изображении такой ответственной роли.
— Но вы отказываться не имеете права, — предупредительно заметили мне.
— Почему?
— Вы Иоанна уже играли в Нижнем.
— Но ведь вы не знаете, как я играл?
— Попробуйте!
Делать нечего, согласился, но с тем, чтобы испросили на это разрешение автора. Толстой тотчас же жал утвердительный ответ, и вскоре появилась афиша с моей фамилией в заглавной роли.
Алексея Константиновича сильно заинтересовало мое исполнение Иоанна. Он приехал в Мариинский театр за два часа до начала спектакля, все время сидел у меня в уборной и наблюдал как гримировал меня А. А. Штакеншнейдер (ныне актер Александринского театра Костров), которого я просил об этом, как хорошего художника. В то время я не имел ни малейшего понятия о характерном гриме… Однако, в первое представление, несмотря на старание искусного художника, грим мой вышел не совсем удачным, о чем упоминает сам Толстой в своем письме к Ростиславу [21].
Спектакль же прошел очень благополучно. Присутствовал государь с герцегом Веймарским, который в одном из антрактов посетил мою уборную вместе с великим князем Константином Николаевичем. На сцене же император Александр Николаевич осчастливил меня милостивыми вопросами о постановке пьесы в Нижнем Новгороде.
После этого представления роль Иоанна осталась за мной, и только единственный раз была сыграна Леонидовым в его бенефис. Роль же Годунова перешла к Малышеву.
Не обошлось, разумеется, без достаточной критики на мое исполнение со стороны журналистов, но самая злая эпиграмма была написана Петром Андреевичем Каратыгиным, который в то время был со мной немного не в ладах. После похвалы графа Толстого в письме к Ростиславу [22], он поместил в «Петербургской Газете» (за 1868 г., № 64) следующее стихотворение без всякой подписи:
Иоанн IV
(Настоящий)
21
Ростислав — псевдоним известного писателя и журналиста Ф. М. Толстого, однофамильца графа Алексея Константиновича.
22
Письмо графа A. К. Толстого было напечатано в 1868 году в газете «Голос». В нем почтенный автор с величайшей похвалой отзывается об исполнении мною роли Иоанна. Письмо это содержит в себе массу любопытного материала и характеризует авторскую внимательность и любовь к своему детищу. Вот почему я считаю не лишним привести его целиком. Граф Толстой писал:
«Вы принимали такое живое участие в трагедии „Смерть Иоанна Грозного“ с самой ее постановки на сцену (ваши журнальные статьи служат тому доказательством), что я чувствую потребность высказать вам мое мнение об игре г. Нильского в роли Иоанна. По моему убеждению, ни один из русских артистов не передал этого характера так удовлетворительно, как г. Нильский. Я знаю, что многие со мной не согласятся и скажут, что я подкуплен тем, что г. Нильский всегда твердо знает свою роль. Сознаюсь, что обстоятельство эго расположило меня в пользу Нильского с первого моего с ним знакомства. В одной французской поварской книге сказано: чтобы сделать соус из зайца, нужно прежде всего достать зайца. Изречение мудрое, которое можно перефразировать так: чтобы хорошо сыграть свою роль, нужно прежде всего ее выучить. Г. Нильский выучил обе свои роли (Годунова и Иоанна) почти безукоризненно. Я говорю почти и этим заявляю мое беспристрастие, но и некоторые вкравшиеся неправильности в ролях г. Нильского доказывают только одно: что предание строгой драматической школы на нашей сцене потеряно. Ни сам автор, ни большинство публики не поражаются перестановкой слов, искажающей стих и глубоко оскорбляющей метрическое ухо».
Из всех наших артистов (за исключением Леонидова) Нильский один знал свою роль наизусть и тем исполнил первое условие, требуемое от драматического артиста.
Но он не ограничился одним зданием: он проникнулся характером представляемого им лица, не пренебрег ни одной его чертой и разрешил трудную задачу соединить царственность со всеми видами страсти. Некоторые места вышли у него потрясательны. Так, например, при чтении синодика он превосходно сказал:
«Пятнадцать?Их было боле — двадцать запиши!»
Эхо место не только не вызвало у зрителей улыбки, как случалось на разных сценах, где давали «Смерть Иоанна», но произвело глубокое впечатление.
«Слушая Нильского, я вспомнил, что сказал веймарский актер Лефельд, когда я, опасаясь неудачи, предложил выпустить это место.
— Ни за что! — возразил Лефельд. — Ich werde ihnen schon das Lachen vertreiben! (Я отобью у них охоту смеяться!). Действительно, никто не улыбнулся. У Лефельда несравненно более природных средств, чем у Нильского; но в том-то и заключается заслуга Нильского, что он воспользовался всеми своими средствами, которые, впрочем, далеко не малы.
Прекрасно выразил он ужас Иоанна в словах:
Что так скребет в подполье?»
Прекрасно упал на колени перед боярами и прекрасно прервал Шуйского словами:
«Молчи, холоп!»
за которыми произнес первые строки своего покаяния голосом гнева и угрозы. Это намеренное противоречие голоса с содержанием слов произвело эффект сильный, психически верный и совершенно новый. Очень тонко выразил Нильский в сцене Иоанна с волхвами то чувство, которое овладевает Иоанном в присутствии недоброй силы. Он ее и вызывает, и отрекается от нее, и боится ее, и хочет ее наказать. Все это слышалось в его голосе и виделось на его лице. Таких тонких черт у Нильского было много, но были также и недостатки.
В сцене с Гарабурдою он показался мне несколько однообразен. Когда Гарабурда бросил ему перчатку, он должен был, по моему мнению, помолчать и дотом начать совершенно тихо и сдержанно, почти шепотом:
«Из вас обоих кто сошел с ума?
Ты иль король? К чему перчатка эта?»
а затем уже дать волю своему гневу и дойти до бешенства.
«В пятом акте, когда его вносят на креслах, он был недовольно хил и изнурен. В самой последней сцене он добровольно лишил себя такого огромного эффекта, которым так удачно воспользовался Лефельд, когда, уже лежа на полу, он увидал скоморохов и отполз от них в ужасе.
Гримирован был Нильский, в день своего дебюта, неудовлетворительно; но зато в следующий раз нельзя было желать лучшей фигуры и лучшей маски. Вы видите, что я говорю о Нильском беспристрастно, pro и contra. Повторяю, что, по моему мнению, он был па русской сцене лучший из всех Иоаннов, и предсказываю ему вообще, как трагическому актеру, блистательную будущность, если он при своем понимании и при своих средствах выработает в себе ту строгую школу, без которой невозможна серьезная драма. Как ни велики дарования актера, он не достигает совершенства одним вдохновением, как не достигает его и певец при самом прекрасном голосе без школы и методы. Естественность в искусстве, конечно, необходима; всякое появление в его области, к какой бы отрасли оно ни принадлежало, должно быть естественно, т. е. должно согласоваться с законами правды; но сущность искусства есть высшая красота, или высшая правда (что одно и то же), и потому не всякое естественное проявление годится в искусстве, которое отвергает все случайное, все ненужное и сохраняет только то, что ведет прямо к дели, т. е. к выражению заданной идеи.
Фотография, воспроизводящая все случайности природы, никогда не войдет в область искусства; но живопись, игнорирующая бесполезные подробности и признающая только те черты подлинника, которые составляют его характер, есть одно из высших выражений искусства. В сценическом воспроизведении характеров более, чем в каком либо другом, должно держаться одного необходимого, одного ведущего к цели. Сценическое искусство менее, чем всякое другое, допускает случайности. Каждое лишнее движение (я уже не говорю о движениях фальшивых) не только бесполезно, но и вредно. Рама, в которой вращается драматическое представление, так узка, время, ему уделенное, так ограничено, что каждая минута драгоценна для артиста, каждое его движение знаменательно. Он не имеет права не только на что-нибудь ложное, но и на что-нибудь индифферентное. Индифферентизм на сцене есть потеря времени, которая ничем не вознаграждается. Места, произносимые актером бесцветно или в которых он встает, или садится, или ходит взад и вперед без надобности, равняются местам, вычеркнутым из его роли, если (что еще вероятнее) они не наводят скуки на зрителей.
Сказать, что Нильский вполне сознал всю важность этого правила, значило бы отклониться от истины; но я смею утверждать, что он сознал его лучше, чем другие, виденные мною Иоанны. Могу сказать так же, что если не все места были переданы им равно знаменательно, то он ни одного не передал фальшиво.
Видеть и слышать Нильского доставило мне художественное наслаждение, и я сожалел только об одном, что, приобрев в нем замечательного Иоанна, публика лишилась замечательного Годунова, которого она не ценила по заслугам, но которого достоинство почувствуется чрез его потерю.
Гр. A. Толстой».
23
Васильев, Самойлов и Шуйский (в Москве). Примеч. П. A. Каратыгина.