XXIII

Козни П. С. Федорова. — Даровые зрители. — Спектакль. — Успех. — Посетители репетиций. — Отец Михаил Б-бов. — Его мнение о трагедии.

Вскоре после этого, как одному мне было известно, Федоров получил бумагу о разрешении постановки «Смерти Иоанна Грозного» в мой бенефис. Этот документ он скрывал от всех до последней возможности и только тогда обнаружил его, когда пришлось выпускать мою бенефисную афишу.

Федоров на меня разгневался сильно и, чтобы досадить мне, устроил так, что весь театр во время генеральной репетиции был переполнен даровой публикой. Впрочем, его расчеты были ошибочны. Эти бесплатные зрители не могли подорвать сбора, который был обеспечен предварительною записью. Недели за две до бенефиса граф Толстой передал мне большую тетрадь с именами лиц, желавших иметь места на первое представление. Кроме того, поступали требования к самому директору, который также передал мне обширный список, так что в конце-концов удовлетворить всех было невозможно.

В Мариинском театре, где состоялся мой бенефис, было недостаточно лож, требования на которые были велики настолько, что пришлось прибегнуть к разверстке и даже к жребию. Очень многим пришлось отказать. К числу последних принадлежал и австрийский посланник, секретарь которого, предлагавший мне за ложу 300 р., был весьма удивлен, когда я даже и за такую крупную сумму не мог уделить ему билета.

Федоров был мстителен. Он не ограничился впуском даровых зрителей на генеральную репетицию, но придумал еще взять с меня половину сбора, отчисляемую в казну, не по ценам драматических спектаклей, а по ценам русской оперы, что в общем составило довольно порядочный излишек. Однако несмотря на это, на мою долю очистилось почти пять тысяч рублей. В материальном отношении бенефис был блестящим.

В день спектакля, 12-го января 1867 года, рано утром приехал ко мне граф A. К. Толстой с радостным известием, что государь император, которого он только что видел, обещал вечером присутствовать на представлении «Смерти Иоанна Грозного» со всей Августейшей фамилией, кроме императрицы, которая к общему сожалению была не совсем здорова. Толстой кстати передал, что государь очень интересовался обстановкой пьесы и расспрашивал его, доволен ли он исполнителями.

Наконец, наступил вечер. Театр был переполнен изысканной публикой. Не говоря о самом государе, все высшее общество, дипломатический корпус, министры, литераторы находились в полном составе. Пьеса прошла при живейшем внимании зрителей. Рукоплесканий было много, особенно по адресу автора, который пожелал было вместе с нами, участвующими, выйти на цену, но был удержан директором графом Борхом.

— Нельзя! Вам нельзя!

— Почему?

— Вы, как придворный чин, не имеете права показываться на сцене, а можете откланяться публике только из директорской ложи.

— Но это стеснение?

— Правило-с!

Делать нечего, Алексей Константинович должен был покориться требованию директора и показаться усердно аплодировавшим ему зрителям из директорской ложи.

В общем спектакль прошел благополучно, и через несколько дней я лично от графа Борха получил пожалованный мне императором великолепный бриллиантовый перстень.

На репетиции являлось множество известных ученых, художников и музыкантов. Композитор А. Н. Серов даже написал музыку для хора скоморохов, а историк Н. И. Костомаров посетил, должно быть, до десяти репетиций и всегда внимательно вслушивался в актерское чтение… Так глубок был интерес к произведению Толстого, что на генеральную репетицию явился даже протоиерей нашей театрально-училищной церкви, отец Михаил Б-бов. Его поместили в закрытой ложе и, конечно, из публики его никто не мог видеть.

На другой день после генеральной репетиции его спрашивает кто-то в школе:

— Ну, какое впечатление произвела на вас трагедия?

— Весьма хорошее. Очень приятно провел время, — ответил о. Михаил.

— Кто же вам более всего понравился?

— Конечно, автор. Ловко разработал старину матушку.

— А из актеров?

— Все хороши. Павел Васильевич так совсем молодец, — замечательно был похож на одного знакомого священника, а Нильский был в роде камергера.

— Почему именно камергера?

— Нельзя иначе… Ведь он бенефициант…

XXIV

На следующий после бенефиса день я отправился благодарить министра и графа Толстого. Алексей Константинович тогда жил у графа A. И. Бобринского, на Большой Итальянской, в доме, где впоследствии помещался английский клуб.

Конечно, главной темой нашей беседы был вчерашний спектакль. Разговаривали преимущественно об актерах.

— Как вы нашли Васильева? — между прочим спросил я. — Скажите откровенно, граф, довольны ли вы игрой?

Толстой пожал плечами и ответил:

Я все время героически стоял за Павла Васильевича и, поручив ему роль Грозного, хотел убедить и себя и всех, что в этом нет ошибки, но теперь скажу только одно, что я буду премного благодарен каждому из артистов, кто возьмется сыграть за него.

Смерть Иоаниа Грозного сделала много полных сборов, несмотря на то, что критика отнеслась к этой трагедии слишком строго и насмешливо к своему любимцу Васильеву. Впрочем, и в данном случае в рецензиях говорилось (худо ли, хорошо ли — это безразлично) только о Павле Васильевиче, а всех остальных замалчивали, между тем Леонидов был очень хорош в роли Захарьина, незаметный до того актер Душкин прекрасно изображал царевича Федора, и, наконец, народная сцена четвертого действия всегда вызывала бурю аплодисментов.

Граф Толстой часто посещал последующие представления своей трагедии и внимательно следил за всеми действующими лицами. Его интересовало исполнение, и малейшая неточность вызывала в нем, как он сам выражался, ощущение сильной боли. У меня до сих пор сохраняется его письмо, в котором он делает мне замечание о перестановке слов в речи Годунова.

Я совершенно забыл сказать вам при последнем свиданьи, — пишет Толстой, — что вы два раза, т. е. на двух представлениях, проговорились в роли Годунова, когда он говорит к народу из окна. Вы оба раза сказали:

«Великий царь и князь всея Руси».

Вместо:

«Великий князь и царь всея Руси»[19].

Это, конечно, безделица, но мне хотелось бы, чтобы вы были во всем безгрешны. Воронов [20] обещал мне проделать для вас боковую дверь, в последней сцене, из которой вам будет возможно выйти с ответом Иоанну так, чтобы ваше появление было тотчас замечено публикой. Это даст вам возможность продлить ту важную сцену, единственную в трагедии, которую следует длить. Пусть публика видит, что вы пришли не даром, пусть она ожидает от вас чего-нибудь необыкновенного, рокового, пусть Иоанн, увидя вас, испугается вашего медления, пусть и самим вам будет несколько жутко играть ва-банк с таким господином, как Иоанн. Если публика увидит, как вы входите, как вы готовитесь, как вы медлите, это даст вам повод к такой мимике, что вы заставите замереть сердце публики; а причиной тому будет боковая дверь, тогда как теперь вовсе не видать, как вы входите.

Вот с какою родительскою заботливостью следил граф Толстой за своим произведением. Ему было недостаточно успеха в толпе, он хотел прежде всего быть сам вполне удовлетворенным своим трудом.

После нескольких представлений начали ходить и в публике и за кулисами рассуждения о том, что как бы хорошо было, если б роль Грозного сыграл Самойлов. Трагедии предвещали еще больший успех; Василию Васильевичи эти слухи льстили, и вскоре он согласился выступить в роли Иоанна. Артистка Владимирова воспользовалась этим обстоятельством и в свой бенефис возобновила трагедию с участием Самойлова. Опять всеобщий интерес и опять очень полный сбор, что и требовалось доказать. Самойлов заранее был уверен в своем триумфе. Он начал с того, что на первой же репетиции стал менять места, всеми исполнителями уже усвоенные, а также и сценическую обстановку. Так, например, в первое свое появление во второй картине, где Иоанн должен сидеть в кресле и терзаться раскаянием, он пожелал выходить из боковой двери и всю сцену вести в беспрерывном движении. Когда же ему заметили, что это неудобно, он раздраженно ответил: