– Он и сегодня пил? – спросил Сергей Павлович у притихшего о. Вячеслава.

Тот возвел к потолку синие глаза и горестно вздохнул.

– И давно он?

Антонин протянул к столу руку, пошевелил пальцами и издал протяжный стон.

– Две недели, – шепотом откликнулся священник. – Гляди – еще просит.

– Да-айте-е! – простонал митрополит. – Мне…

– Феодосий Григорьевич! – присев с ним рядом, позвал Сергей Павлович. Одновременно он перехватил холодную влажную руку Антонина и, с трудом отыскав на пухлом запястье пульс, стал считать. И частота была хуже некуда – сто тридцать шесть в минуту, и наполнение – дрянь, и одна за другой скверней скверного выскакивали экстрасистолы. – Феодосий Григорьевич!

– Х-х-лоточек, – не открывая глаз, умоляюще шепнул архиерей.

– Налей полрюмки, – велел Сергей Павлович дышавшему ему в затылок о. Вячеславу.

– А… можно?

– Меньше спрашивай, – буркнул Сергей Павлович, кляня Ямщикова, подсунувшего ему обпившегося до полусмерти митрополита, а заодно и самого себя, безропотно подчинившегося старому чекисту. – Он за две недели небось ведро вылакал, а ты для него тридцати капель жалеешь.

– Последняя соломинка, она, может, самая опасная, – вздохнул священник, но рюмку наполнил.

– Феодосий Григорьевич! – в третий раз попробовал докричаться до архиерея доктор Боголюбов. – Я вам дам глотнуть. Вот! – И он повел перед маленьким, красным носом его высокопреосвященства рюмкой с драгоценной влагой.

Антонин учуял. Сначала рука его, недолго пошарив в пространстве, обрела несшую ему спасение милосердную руку, затем открылись отекшие веки, и на мир Божий, на Распятие в изголовье, на примолкшего Славика и на хмурого доктора Боголюбова глянули две мутно-голубые щелочки.

– Д-дай, – тихо, но твердо молвил митрополит.

– Владыка святый! – едва не рыдая, воскликнул о. Вячеслав. – Христом Богом… Евгения Сидоровна… Николай Иванович… А этот доктор его родственник, племянничек, о чем Николай Иванович вам сообщал… Вам послезавтра в Женеву!

– Черта им лысого, а не Женеву, – с неожиданной четкостью проговорил Антонин, обеими руками принимая рюмку и поднося ее ко рту.

Как мать – младенцу, Сергей Павлович его движения направлял.

Когда глоток огненной воды чрез уста архиерея попал ему на язык, а затем скатился вниз, в иссушенную запоем утробу, Антонин блаженно вздохнул и незамедлительно потребовал добавки. Сергей Павлович на сей раз был неумолим.

– Здоровье теперь будем поправлять, мой дорогой. Этак пить – в могилу спешить. А вам, по-моему, еще рано.

Архиерей как мог широко отверз набрякшие очи и попытался возвести их вверх, туда, откуда глядел на него Распятый.

– Все в руках Божьих, я понимаю, – кивнул Сергей Павлович.

Антонин благодарно закрыл глаза и в тот же миг снова открыл их. Он и мечтать не мог о таком понимании и сочувствии со стороны случайного человека, доктора, неисповедимыми путями, но весьма кстати оказавшегося у Николая Ивановича. Николай Иванович с одной стороны – благодетель, с другой – змий-искуситель. Как посмотреть. Из мутно-голубых щелочек на щеки свекольного цвета одна за другой поползли мелкие слезы. Сергей Павлович его урезонил. Слезы могут быть свидетельством раскаяния, но – увы! – никогда еще не были твердым залогом полного воздержания и трезвого образа жизни. Многие плачут, но лишь весьма немногие, утерев слезы, бросают пить. Но мы постараемся. Мы будем лечиться. В Евангелии Христос исцеляет больных и даже оживляет мертвецов, чем преподает нам пример заботы о нашем телесном здравии.

– А ты, я гляжу, не только доктор, но еще и гомилетик! – шепнул молодой священник, смешивая похвалу с изрядной толикой насмешки.

Не ведая, что такое гомилетика, Сергей Павлович равнодушно принял и почести, и поношения, и велел позвать Евгению Сидоровну.

Она явилась, мгновенным цепким взором все охватив: плачущего митрополита, де-юре являющегося ей братом, а де-факто – мужем (и даже, сдается, отцом ее детей, ибо до слуха Сергея Павловича время от времени доносились приглушенные детские голоса – по крайней мере, два), доктора, примостившегося рядом с ним, и священника, обладающего губительным сходством с красавцем-артистом. При взгляде на Славика в холодных ее глазах зажглись огни неутоленного вожделения, отчего на лице о. Вячеслава появилось задумчиво-скорбное выражение. Впрочем, не наше дело. И Сергей Павлович стал выспрашивать колдунью Евгению Сидоровну об имеющихся в доме лекарствах. Витамины? Глюкоза, может быть? Димедрол? Лазекс?

– Ах, Боже мой! – нервно отвечала Евгения Сидоровна. – Так то ж все было и осталось на старой квартире, у Киеве. Буквально вся аптечка там осталась! Кому, я вас, спрашиваю, могло (опять вместо твердого «г» она произнесла южное мягкое «х», и потому Серей Павлович услышал: «мохло») прийти в голову, что Тоня… то есть Феодосий Григорьевич, наш владыка, так скоро… Дайте список, мы купим.

– Список, список, – бормотал доктор Боголюбов, поглядывая на часы. – С этим списком вы по Москве всю ночь кататься будете.

– Нас прикрепили! – поспешила возразить Евгения Сидоровна. – Славик, куда нас прикрепили?

– В какое-то Волынское, – пробурчал о. Вячеслав.

Евгения Сидоровна взволновалась:

– Это Кремлевка?

– Она самая, – успокоил ее Сергей Павлович и потянулся к телефону – звонить на подстанцию.

Друг Макарцев был на месте, и доктор Боголюбов, решительно отвергнув досужие вопросы и предложения, как то: куда он запропастился, не завлекла ли его опять в свои сети Людмила Донатовна, к которой он несомненно направился после бани, и не желает ли он немедля явиться к друзьям, дабы отметить важное событие в жизни коллеги Мантейфеля, то бишь обретение им законного карт-бланша для отъезда на родину предков, – бесповоротно на сегодняшний вечер все отставив, призвал Виктора Романовича сосредоточиться, записать и в точности исполнить. «И еще штатив… И фонендоскоп, я сегодня вышел в мир с другими целями… И папаверин с дибазолом в ампулах, если другого ничего нет, а то, я боюсь, у него давление зашкаливает. И шприцы». И был, кроме того, со стороны друга Макарцева вполне уместный вопрос, не удавил ли еще зеленый змий страдальца, которого взялся лечить доктор Боголюбов, и не смахивает ли еще несчастный со своей постели чертиков?

– Ты в этом деле дилетант, – орал в трубку Макарцев. – А у меня система!

– Ладно, профессор. К тебе сейчас приедут, – сказал Сергей Павлович, не без удовольствия воображая раскрытые рты друзей и коллег, увидевших роскошный «членовоз» в убогом дворе подстанции, среди битых скоропомощных уазиков.

3

Благодарение Богу, вены у Антонина против ожидания оказались вполне приличные. Между десницей и шуйцей архиерея Сергей Павлович выбрал правую и с первого раза удачно вошел иглой. Митрополит поморщился.

– Как эту хадость пить, так я не бачила, шобы он кривился! – от всего сердца промолвила колдунья Евгения Сидоровна, занявшая наблюдательный пост за спиной доктора Боголюбова и бдительно следившая за его сноровистыми руками, ловко установившими штатив и горлышком вниз привесившими на нем объемистую склянку, из которой через соединенную с иглой прозрачную трубку капля за каплей вливался живительный раствор в полубесчувственное тело ее мужа и брата или, вернее, муже-брата. – А это шо? – придирчиво спрашивала она, завидев шприц, который Сергей Павлович вонзал в пухлое, белое предплечье митрополита с едва заметной наколкой, изображавшей якорь, косым крестом перекрещенные цепи под ним и три заглавные буквы: ВМФ, из чего следовало, что во время óно срочную службу Феодосий Григорьевич проходил на флоте.

– Давление снизить. У него нижнее, сердечное плохое – сто двадцать.

– А шо вот это? – указывала она на второй шприц, присоединенный Сергеем Павловичем к еще торчавшей из плоти архиерея игле.

– Сердцу помочь. У него аритмия.

– Ах, Бож-ж-ж-е мой! – простонала она. – И давление, и сердце… Так себя замучить – и все через эту проклятую! Славик! Ступай в ту комнату, где тренажер («трэнажер», – сказала она)… Его владыка еще в Киеве купил, шобы педали на месте вертеть. Довертелся. Так там образ святого мученика Пантелеимона. Ты помолись с усердием, може даже с акафистом помолись, шобы владыченьке полехчало и шобы он послезавтра отправился в эту Женеву, шо им всем приспичила, як хорчичник на причинном месте.