«Аллилуиа!» – прозвучало тут из комнаты с тренажером, где у иконы великомученика Пантелеимона об исцелении митрополита молился о. Вячеслав, и Евгения Сидоровна примолкла. Сергей Павлович с облегчением вздохнул.
Что сказано о Церкви в той книге, с которой был он теперь неразлучен?
Золотой светильник?
Небесный Иерусалим?
Столп и утверждение истины?
Он глянул на архиерея, тихо постанывавшего во сне, на Евгению Сидоровну, еще пылавшую боевым огнем и порывавшуюся продолжить повесть о немощном Патриархе, вручившем сердце Верке, а церковь – Вору и Хаеву, о Николае Ивановиче, дивно поющем в паре с Нифоном… Реве та стогне Днипр широкий. Свирипый вэтер задував. Нализались и орали – старый чекист и будущий епископ. И тихо радовались их согласию митрополит со своей колдуньей.
Врата ада не одолеют ее?
Какие возможны ответы на вопрос, поневоле возникающий в смущенной и ожесточившейся душе? Ад ли в конечном счете взял верх и посмеялся как над словами Христа, так и над крестной Его смертью? И церковь, куда Николай Иванович со товарищи выписали пропуска митрополиту Антонину (на два лица), старику-Патриарху, сраженному обильной плотью молодой попадьи, Вору и Хаеву, певуну-Нифону и вот-вот закукарекающему Макарию, – не имеет ничего общего с Церковью, обещанной в Евангелии? Или она есть, Церковь Христа, Церковь Петра Ивановича и странно встретившегося Сергею Павловичу в ночном лесу старца? Но живет незримо и тайно, оберегаемая от пришествия чуждых ей по духу людей, – дабы в назначенный день явиться миру и склонить его к милосердию и любви своей неземной красотой?
Дверь отворилась. Но не о. Вячеслав, завершивший молитвенный труд, вступил в комнату, где капля за каплей втекала в тело поверженного владыки приготовленная Сергеем Павловичем живая вода. Девочка лет десяти с бледным личиком и двумя торчащими косичками встала на пороге, а за ней виден был мальчик повыше и постарше, совершенно неоспоримо и зримо изображавший собой Феодосия Григорьевича в далеком отрочестве. Быть может, и у нынешнего архиерея в том золотом возрасте имелся точно такой же кровоподтек на левой скуле, природу которого Сергей Павлович тотчас определил наметанным глазом. Удар справа. В центре заметен след в виде глубокой ссадины, причиненной твердым предметом. Сергей Павлович покосился на правую руку Евгении Сидоровны, унизанную перстнями. Завидев недвижимого Феодосия Григорьевича, незнакомого человека с ним рядом, штатив, склянку, трубку и торчащую из вены митрополита иглу, девочка всхлипнула. Комок пробежал по тонкому ее горлышку, и она шепнула: «Папочка…» И мальчик робким взором забитого щенка глянул на доктора Боголюбова, безмолвно передавая ему свою тревогу, обиду и боль.
– А ну, – прошипела колдунья Евгения Сидоровна, – геть отсюда! Вам сколько раз надо внушать, шо никакой он вам не папочка! Мой срам и позор, – с улыбкой на тонких губах обратилась она к Сергею Павловичу. – По нашему милосердию взяли с двоюродным братом, – она кивнула на митрополита, – деток из детдома. Так они, представьте, вбили в свои дурные головы, шо мы их рóдные родители, папа и мама. И вот, представьте, какой-нибудь вроде вас сторонний человек услышит из их уст «папочка» или «мамочка», то шо он подумает? Владыка – монах, ему это не положено, а я хоть и двоюродная, но его сестра! У евреев такие браки приняты, а у нас, слава Богу, нет. Ступайте, говорю вам!
Первой исчезла девочка, а мальчик, нахмурившись, еще потоптался на пороге. Но ушел и он, бросив Сергею Павловичу прощальный взгляд. Ты видишь, словно бы говорил мальчик, несомненная плоть и кровь забывшегося сном архиерея, что он – мой отец, а я – его сын. А эта женщина – его жена и моя мать. Но они лгут всем, что мы – их приемные дети, и нас заставляют лгать, и мы живем, окруженные ложью, пропитанные и отравленные ей с самого первого дня своего появления на свет, или еще в материнской утробе, или в проклятый миг нашего зачатия. Прощай!
4
Полтора часа спустя Сергей Павлович извлек иглу из вены митрополита и перебинтовал ему руку.
– Феодосий Григорьевич! Просыпайтесь!
– А я и не сплю, – неожиданно бодрым и звучным голосом откликнулся архиерей и открыл все еще опухшие, но уже ясные глаза. – И слухаю, шо вона тебе брехала и як деток прогоняла. Эх, детки мои, детки, горемычные пташки, яка же вам уготована судьбина от неразумного батьки, прости его, Боже.
– То-ня! – дважды пристукнула пальцем в перстне по столу Евгения Сидоровна. – Ты, по-моему, еще не в себе.
– Так было худо, – признался архиерей Сергею Павловичу, пристраивая голову на подушке таким образом, чтобы его взгляд мог миновать спутницу жизни с ее крючковатым носом и губами-ниточками, – шо я было подумал: все! Верховный прокурор к себе трэбует.
Доктор Боголюбов развел руками:
– Будете продолжать в том же духе – вам этой повестки не миновать.
– Ты слухай, слухай, – не упустила Евгения Сидоровна. – Да на ус мотай. Вин доктор хороший, зря не скажет. И Николая Ивановича племянничек… А ты несешь тут якие-то непотрэбные вещи.
Архиерей, кряхтя, приподнялся с постели, но тут же упал на подушку.
– Башка моя ще дурная, – с виноватой улыбкой молвил он. – Попить бы.
– Може, этого? – грозным жестом указала Евгения Сидоровна на бутылки: одну пустую, а другую початую.
– Вже довольно, – пряча мгновенно вспыхнувший взор, пробормотал митрополит. – А иначе я не то шо до Женевы, будь она неладна, я до Малаховки не добреду.
– Славик! – властно кликнула Евгения Сидоровна. – Принеси владыке клюквенного морсику! Но погляди, шобы он не был дюже холодный, а то еще застудит себе, не дай Бог, хорло.
А испив морса и велев о. Вячеславу немедля убрать бутылки, дабы сии сосуды дьявольского зелья не маячили пред очами и не вводили в соблазн слабого человека… О, воскликнул Феодосий Григорьевич, не без лукавого огонька в прояснившихся глазах поглядывая на доктора, зачем дано человеку это жало в плоть? Отчего одною лишь силой духа не может он побороть пагубного влечения? Или мало ему в кратковременной жизни бед и напастей, чтобы сжигать себя питием растворенного в воде огня? Веселие Руси есть пити – не под влиянием ли какой-нибудь хмельной бражки брякнул это святой равноапостольный, тем самым не только оправдав, но и благословив наше беспробудное пьянство? Не лепо ли было бы ему призвать нас к воздержанию, трезвости и сугубому рвению в постижении Божественных премудростей? Есть, впрочем, другой взгляд на обозначенный выше вопрос и совершенно иной богословский подход к его решению. Положим, что пьянство – грех. Однако разве не вправе мы допустить, что все наши поступки – в том числе и дурные – предопределены Создателем? В конце концов, разве мы не слышали о волосе, который без Божественного соизволения не упадет с нашей головы? В таком случае позвольте осведомиться: с кого спрос? Со слабого человека или со всесильного Бога?
– Запел, – объявила колдунья Евгения Сидоровна.
Ободрившийся же митрополит сочным голосом сообщил о своей благодарности, поистине не имеющей границ. «Я был болен, и вы посетили Меня», – так речет Господь к праведникам в день великого и страшного Суда Своего. «Господи! – отвечают ему праведники, сколь скромные, столь же и смиренные. – Когда мы видели Тебя больным и пришли к Тебе?» И что говорит им в ответ Господь и Царь наш? «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». И Феодосий Григорьевич продолжал, не обращая внимания на презрительную усмешку, застывшую на тонких губах Евгении Сидоровны. Не является ли он, несмотря на сан, наималейшим из тех, кого Спаситель в бесконечной любви называет Своим меньшими братьями? И разве не к его одру пришел доктор, дабы принести ему радость исцеления? Он изнемогал – а сейчас ощущает прилив сил; он был в скорби – а теперь, как царь и псалмопевец, славит милосердного Бога и слагает в сердце своем хвалу Ему: «Благословен Бог, который не отверг молитвы моей и не отвратил от меня милости Своей»; он страдал – а ныне готов незамедлительно покинуть это постылое ложе. Феодосий Григорьевич и вправду спустил на пол ноги, встал, выпрямился во весь свой немалый рост и оказался тучным мужчиной со вздымающимся чревом в синих кальсонах и белой длинной рубахе с вышитыми затейливым «крестиком» обшлагами. Его шатнуло. Сергей Павлович подхватил митрополита под руку. Лоб архиерея покрылся испариной, и он тяжело опустился на постель.