Вячеслав. Затем в прихожей появилась сама Евгения Сидоровна, и слышно было, как гости целовали ей руку. «Галантные», – с отвращением подумал Сергей Павлович. «Ну, – бойко и весело прозвучал тенорок, – где наш высокопреосвященнейший больной?»

Вслед за тем тихо стало в квартире митрополита. Сергей Павлович с горечью взглянул на коленопреклоненного старца. Для чего ты молился всю жизнь? Для чего молишься и ныне, на Небесах, вместе с Петром Ивановичем? И для чего живым человеком посещаешь живых, соблазняя их рассказами о некоей двери, будто бы скрывающей ответы на самые мучительные вопросы, сопутствующие нам все наши дни, от рождения до смерти? Сергей Павлович усмехнулся, шагнул через порог, пересек холл и, коротко стукнув, открыл дверь в комнату митрополита. Собственным взором можешь ты теперь видеть Антонина в компании двух воронят Феликса Эдмундовича.

Скажи, святой, довольно ль Небо союзом церкви и ГБ? Довольно ль низостью паденья, изменой, клятвопреступленьем? Довольно ль дьявольским круженьем вокруг Распятого Христа?

Они сидели возле архиерея и что-то негромко втолковывали ему. Сергей Павлович услышал названия двух столиц: французской и австрийской, куда из Женевы должен проследовать митрополит и передать…

– Владыка, дорогой, – бойким тенорком зачастил один из гостей, поднимаясь навстречу Сергею Павловичу, – у нас тут разговоры не для посторонних.

Был он невысок, плотен, со смоляным чубчиком и черными, цепкими, недобрыми глазками, которыми во мгновение ока обшарил доктора Боголюбова с головы до пят.

– Это, должно быть, доктор? – тихо спросил второй, не двинувшись с места.

– Он самый, – слабым голосом отозвался Антонин. – Николая Ивановича Ямщикова племянник, я вам говорил…

– Николая Ивановича! Племянник! – будто бы даже обрадовался обладатель тенорка и чубчика, но глаза его по-прежнему были холодны, внимательны и недобры. – Дима, – обратился он к товарищу, – ты слышал?

Дима встал и с дружеской улыбкой протянул Сергею Павловичу руку.

– Ковалев, – представился он. – А это мой коллега, Прошибякин.

В отличии от мрачного Прошибякина Дима Ковалев казался человеком, вовсе не лишенным обаяния. Во всяком случае, он не только не буравил доктора взглядом, а напротив – стеснительно уводил глаза в сторону, проникновенно благодарил Сергея Павловича за хлопоты («Владыка шалит, а нам с вами заботы», – говорил Дима, улыбаясь и вполне по-свойски грозя митрополиту пальцем) и спрашивал, не нужна ли какая-нибудь помощь в дальнейшем лечении – с тем, чтобы Антонин прибыл в Женеву, как огурчик.

– Нет, – буркнул Сергей Павлович с ненавистью к симпатичному Диме, отвратительному Прошибякину и сгнившему на корню митрополиту, которого надо было срочно превратить в свеженький огурец.

– Ну да, ну да, – понимающе закивал Дима Ковалев, – врачи не любят, когда к ним суются… А вы, кстати, где трудитесь? Ах, на «Скорой»! Вы, стало быть, по нашему зову к нам спешите… Читал я недавно один славненький стишок про «Скорую». Ноль три, ноль три, спаси меня, спаси… что-то в этом роде. Мне понравилось. А Николаю Ивановичу вы родной племянник? Ах, внучатый! И что ж – братья у него были или сестры? То есть вы сами-то от какой, так сказать, ветви – мужской или женской?

– Два брата, – мстительно сказал Сергей Павлович. – Оба священники.

– Ну да, ну да, я что-то слышал… Николай Иванович у нас в некотором роде Мафусаил и уж совершенно точно – кладезь бесценного опыта.

Сергей Павлович в упор глянул на Ковалева.

– Петр Иванович Боголюбов, мой дед, в тридцать седьмом был расстрелян.

– Ну да, ну да, – соболезнуя, покачал головой Дима и отвел глаза. – Страшное время. Николай Иванович рассказывал, я припоминаю…

И Прошибякин свое слово промолвил:

– Времечко было лихое.

И Антонин, возведя взор к Распятому, перекрестился.

– Покой, Господи, душу раба Твоего, Петра… Я как вернусь, – бессильно повел он рукой в сторону Сергея Павловича, – непременно по вашему дедушке отслужу панихидку. Но вы напоминайте, не стесняйтесь. У нас тут жизнь, видите, такая, что любую память отшибет.

– Давайте-ка, Феодосий Григорьевич, я вас уколю, и мы с вами до утра простимся.

– Ну да, ну да, – заторопился Дима Ковалев, – надо лечить, надо… А мы, собственно, уже все. Не будем мешать. Пакетик наш не забудьте, владыка.

– Я ему узелок на память завяжу, – твердо пообещал Прошибякин.

– Вот бисовы дети, – бодрым, звучным голосом сказал митрополит, как только за гостями захлопнулась дверь. – Из гроба подымут и заставят служить Советскому Союзу.

5

Вечером, в семь часов, на станции метро «Пушкинская», в центре зала, Сергей Павлович ждал Аню.

Едва он встал напротив перехода на «Горьковскую», как тут же понял, что трудно было ему выбрать для встречи более неудачное время и место. Три человеческих потока, сталкиваясь и образуя нечто вроде водоворота, непрерывно текли перед ним – справа, со стороны эскалатора стремился один, по ступенькам перехода стекал другой, ему навстречу поднимался третий. Час пик был в разгаре. Не зная, откуда появится Аня, Сергей Павлович то глядел прямо перед собой, то поворачивал голову направо, то вдруг, холодея от ужасного предположения, что он ее попросту прозевал, разворачивался влево и пристально всматривался в бегущих к поездам людей. Тяжкий гул катился по подземелью, одетому в камень. С воем, свистом и грохотом вырывались из тоннелей и причаливали к платформам составы; с глухим стуком смыкались двери вагонов; и вдруг, перекрывая голоса, шорохи и топот разбухающей на глазах толпы, гремело по радио известие, что на прибывающий поезд посадки не будет… «Нет посадки на поезд! – надрывался злой женский голос. – Отойдите от края платформы!»

Сергей Павлович вздрагивал, озирался и еще теснее прижимался спиной к колонне, словно боясь, что его оторвет и увлечет за собой плывущая рядом с ним мрачная человеческая река. Высматривая Аню, он мгновенным взором выхватывал из толпы лица, мужские и женские, молодые и старые, и с гнетущим чувством отмечал общее почти для всех выражение враждебной замкнутости, зачастую просверкивающее обращенной ко всему миру ненавистью. Он видел девушку, почти девочку лет, наверное, семнадцати, страшно озябшую в легкой курточке (наверху крепко подморозило), с черными кругами под глазами; горбуна с несоразмерным его силам огромным портфелем в руке; двух милиционеров с болтающимися у пояса дубинками, деловито влекущих за собой пьяного мужичка с поникшей головой и подгибающимися на каждом шагу ногами; кавказца с густой шевелюрой и ушами цвета только что сваренного рака; одетого в рваный красный пиджак и синие спортивные брюки бомжа с «авоськой», из которой торчала заткнутая обрывком газеты поллитровка; женщину с выбившимися из-под платка седыми прядями, напряженно наморщенным лбом и беззвучно шевелящимися губами; компанию молодых людей, похожих друг на друга, как братья: все примерно одного роста, с толстыми шеями борцов, коротко стрижеными затылками и в кожаных, на меху, куртках – не так давно расплодившиеся в Москве «быки», кошмар мелких торговцев и кооператоров; старика со слезящимися глазами, генерала в папахе, мальчишку со злобной мордочкой волчонка, грузную старуху, истекающую пóтом не столько от духоты подземелья, сколько от страха перед толпой…

Кто-то тронул его за плечо. Он повернулся с улыбкой, ожидая увидеть Аню, – однако оказалась перед ним странного вида особа в летней широкополой шляпе, зимнем пальто с воротником из потертой чернобурки и спящим у нее на руках ребенком.

– Мальчик болен, – требовательно сказала она. – А денег нет.

Последние дни Сергей Павлович ощущал себя Крезом – так щедро вознаградил его труды благополучно отбывший в Женеву и европейские столицы Антонин. И он безмолвно полез в карман за подаянием – но мальчик, очнувшись, медленно открыл глаза и уставил на Сергея Павловича тяжелый мутный взгляд олигофрена. Доктор выругался. Опоила, сука.