Голос Николая Ивановича сорвался. И третий раз на протяжении своей речи дядя Коля поднес к глазам платок, в который затем шумно сморкнулся.

Он лгал, Николай-Иуда, Сергей Павлович чувствовал. Чему дивиться, люди добрые? На то и Иуда, чтобы лгать.

Иуда удавился, а старый чекист запутался: сначала объявил, что помочь Петру Ивановичу не мог-де никто, ибо он сам себе помочь не хотел, затем утирал фальшивые слезы и каялся, что мог бы – но ничем не облегчил участь брата. Суть, однако, не в этом. Он Сергея Павловича как бы выманивал, приглашая откровенностью ответить на откровенность и у новообретенного дяди на груди выплакать свою боль о Петре Ивановиче и заодно все то, что ему известно о нем.

Папа предостерегал.

Но будем же и мы увертливы и мудры, аки пресмыкающиеся гады. И Сергей Павлович, страдальчески нахмурившись, взмолился о помощи.

– С вашими связями, дядя Коля, – без малейшей запинки по-родственному обратился он к Ямщикову. – Вам только позвонить. И справка нам будет, и дело Петра Ивановича мне дадут.

Николай Иванович окинул его задумчивым взором.

– Эх-эх, друг Сережа! – промолвил, наконец, он. – Были связи, были возможности… И лукавить не буду: немалые! Но теперь-то кто я? Пенсионер. А кому мы нужны в наше время, пенсионеры? Отпахали, отскакали, отъездили. Хорошо еще, что на скотобойню, как Холостомера, не отправили. Какая вещь, а?! Недавно перечитывал и, веришь, едва не…

Телефонный звонок и голос правнучки-Кати: «Дедушка! Тебя!» прервали Николая Ивановича, и его внучатый племянник так никогда ничего не узнал о переживаниях дяди при чтении толстовской повести об одной лошади.

– Ну что, – утомленно прикрыв глаза, тяжко вздохнул Николай Иванович в трубку, – одумался? Или Филипп Кондратьевич тебе мозги вправил? Сам? Вот и чудесно. Самому всегда лучше. А я, владыка, сейчас вам доктора пришлю. Он вас, как Христос Лазаря… Доктор отличнейший, и мой, между прочим, племянник…

Сергей Павлович вспыхнул: да по какому праву им распоряжаются?! Он явился сюда совсем по другому делу, ничего общего не имеющему с выводом из запоя служителей культа. Или на «Скорой» мало ему вызовов на белую горячку и алкогольные отравления?

Николай Иванович доверительно шепнул:

– Очень нужно. Поверь. Я тебя прошу. Все-таки митрополит, член Священного Синода, летит в Женеву с важным поручением. К нему из четвертой управы могли бы приехать, но есть обстоятельства… Ты увидишь. Тут чем меньше болтовни, тем лучше. Давай, – со значением прибавил он, – друг другу помогать.

– Вот, владыка, – сообщил затем он, усиленно подмигивая Сергею Павловичу, – наш доктор, оказывается, нарасхват. Пришлось уговаривать. Имейте в виду. Когда? Прямо сейчас и присылайте. Да. Ко мне.

Дядя Коля положил трубку, после чего обратился к внучатому племяннику с довольно-таки бестактным вопросом. Не бессребреник ли Сергей Павлович? Таков был вопрос, на который можно было ответить лишь пожатием плеч. Николай Иванович удовлетворенно кивнул.

– Я так и думал. Ты человек еще молодой, тебе деньги нужны. Страстишки, винишко… Ну, ну, все живые люди, все всё понимают. Без ханжества. А что ты на «Скорой» получаешь? Гроши. Ну вот. А Антонин – это его монашеская кличка, а так он Феодосий Григорьевич – тебе отстегнет по первому классу. Ты таких денег отродясь не видывал. А с Петром я постараюсь, ты не сомневайся. Все силы приложу! – пообещал он, ласково и крепко пожимая руку Сергею Павловичу.

2

В похожем на катафалк черном автомобиле «Чайка» доктор Боголюбов ехал на Ленинградский проспект к страдающему митрополиту Антонину. В автомобиле, прозванным нашим бедным, но острым на язык народом «членовозом», бок о бок с доктором сидел отец Вячеслав, священник, человек еще молодой, черноволосый и голубоглазый, что придавало ему пусть отдаленное, но все равно гибельное для юных москвичек сходство со знаменитым артистом Аленом Делоном. Он сразу же стал говорить Сергею Павловичу «ты» и со смехом здоровяка, жизнелюба и не дурака выпить и закусить предупредил: «Я все могу, но молчать не могу».

Был девятый час вечера. Мрачная Москва мелькала за стеклами: сначала Сергей Павлович видел низкий парапет набережной и огни зданий противоположного берега, затем – уже с другой стороны – возникла темная кремлевская стена с белой полосой снега внизу. Мертво стыла черная вода под Большим Каменным; проблеснули справа звезды Кремля с красноватыми туманными облачками, рдеющими вокруг них; слепыми очами глянул на проезжающую машину дом Пашкова. И далее и далее стремилась тяжелая, с плавным ходом «Чайка»: вверх по улице Горького, минуя едва живые магазины, впавшие в летаргический сон памятники, оцепеневшие дома, застывшие под ледяным ветром площади, вымершие переулки, промозглые подворотни, нагие деревья и странного человека с собакой, неподвижно вставшего возле булочной, что между «Пионером» и Лесной, и запрокинувшего лицо навстречу сыпавшему с неба мелкому снегу. Был ли он изгнан из дома соединенными усилиями жены, тещи и ополчившихся против него детей? Было ли ему при этом сказано: «Забирай своего пса и катись отсюда на все четыре стороны»? Было ли у него в целой Москве место, где он мог бы преклонить голову и где приютили бы и его собаку? Молился ли он Небесам о ниспослании ему лучшей участи на остаток его дней? Выл ли в тоске, взирая на беспросветное небо?

Все эти вопросы требовали вдумчивых ответов, над которыми Сергей Павлович размышлял до стадиона «Динамо», пока без умолку болтавший о. Вячеслав всецело не завладел его вниманием. Он затронул, быть может, анекдотическую, но зато весьма любопытную тему состояния прилавков продовольственных магазинов в связи с фамилиями людей, в разное время возглавлявших Совет по делам религий. Первым председателем названного Совета, излагал похожий на Алена Делона священнослужитель, был некто Карпов, генерал известно какого ведомства. С той поры и до наших дней из уст в уста передается вернейшее свидетельство о изобилии свежей рыбы, в том числе и преимущественно карпов, еще шевелящих плавниками и подергивающих жабрами или даже плавающих в огромных бадьях, перед тем как получить удар по голове и в последний раз очнуться под хозяйским ножом на какой-нибудь московской кухне. Но вдруг что-то замкнуло в распределительном механизме нашего Отечества, и карпы из продажи исчезли. «Как корова языком слизнула», – ради полноты и красочности создаваемого им полотна добавил о. Вячеслав, нимало не смущаясь несоответствию этого образа правде жизни. В самом деле, где, кто, когда наблюдал корову, питающуюся рыбой? Впрочем, в приморских селениях подобное явление, как говорят, не редкость. Суть, однако, в другом. Именно: тут же был снят со своего поста товарищ Карпов. Оставляя открытым вопрос, существует ли прямая связь между его отставкой и опустевшими рыбными прилавками и в чем тут следует искать причину, а в чем – следствие, о. Вячеслав со смехом назвал фамилию преемника уволенного генерала. Куроедов! Надо ли говорить, что несколько лет спустя его убрали одновременно с неведомой нам, но несомненной катастрофой на птицефабриках Советского Союза, повлекшей за собой чудовищный дефицит цыплят, кур, индюшек, гусей и прочей кудахчущей, гогочущей и крякающей живности? Следующим за Куроедовым был маленький человек с наполеоновскими замашками по фамилии Харчев. Началась перестройка, магазины пустели. «Все схарчили», – со счастливой улыбкой пояснил о. Вячеслав. Участь Харчева была решена, и ныне, в позорную годину упований на гуманитарную помощь Запада, начальственный кабинет в двухэтажном желтом особнячке на Смоленском бульваре занял… Cпутник доктора Боголюбова сделал паузу, после которой, захлебываясь смехом, едва вымолвил: «Христораднов!»

Сергей Павлович хмуро улыбался. Мистика какая-то.

– Мистика, мистика! – с жаром подхватил о. Вячеслав. – Вот увидишь: как только нам из-за бугра перестанут подавать Христа ради – так и Христораднова уберут. А там, может, и самому Совету пропоем со святыми упокой… Слушай, – безо всякого перехода спросил он, – а ты и вправду Николая Ивановича родственник?