Однако в данном прискорбном случае дело не в этом. Вопрос: уподобится ли Геннадий Маркович сражавшемуся с ветряными мельницами Дон-Кихоту, предложив напечатать поэму Александра Боголюбова в «Красной нови» или в любом другом издании, выходящем на территории Советов? Ответ: уподобится. Добавление к ответу: уподобившись же и будучи несомненно обвинен в распространении религиозного опиума (раз), в оскорблении рабоче-крестьянской власти путем ее унизительного сравнения с древнеримской, императорской (два), в протаскивании клеветы на революционный трибунал (три), подвергнется изгнанию из редакции с вручением бессрочно действующего «волчьего билета», лишению работы и жалованья, составляющего главный и единственный источник существования самого Краснуцера, его супруги Софьи Львовны, их дочери Елены и пятилетнего Краснуцера-внука, черноглазого Илюши, явившегося на свет после нескольких встреч Леночки с красавцем-кавалеристом, отбывшим затем в секретную командировку и с тех пор не подавшим о себе ни единой весточки. Еще добавление: не исключено, что таинственное исчезновение рукописи из стола Геннадия Марковича означает бдительность органов, имеющих своих людей повсюду, в том числе и в «Красной нови». И если ознакомленные с содержанием поэмы органы обратят внимание (а они непременно и тотчас обратят!) на хлопоты Краснуцера, пытающегося отравить сознание масс вредным сочинением, то тут уж не «волчий билет» будет ему достойной карой, а беспросветное житие на Соловках или участие в ударном строительстве Беломоро-Балтийского канала.

– Христианство или, скажем, буддизм, – тоскливо глядя в потолок, тянул Геннадий Маркович, – или мусульманство… мне, знаете, все равно. Культ – не мое дело. Мое дело – литература. Н-да… Литература. – Он глубоко вздохнул, и на лице его отразился мучительный вопрос: зачем, о, зачем судьба снова поставила перед ним этот выбор – либо спасительная ложь, либо губительная правда. – Не верьте мне, – вдруг едва слышно шепнул Геннадий Маркович. – Ни одному слову не верьте.

С изумлением воззрился на маленького человечка с бегающим взором о. Александр.

– Не понимаю.

– Да где же она! – с лихорадочной поспешностью ящик за ящиком открывал Краснуцер, шарил поверху стола, среди рукописей, доставленных почтой в последние дни: повесть «Кузница» (он сразу проникся к ней необъяснимым отвращением), быль «В песках Туркестана», подписанная «Красный командир Михаил Петров» («Тебя только не хватало для полного счастья», – с ожесточенным сердцем подумал Геннадий Маркович, хотя, быть может, красный командир обладал пусть неискушенным, но зато ярким пером), стихи Альберта Зобина, общим числом одиннадцать, и приложенное к ним письмецо в редакцию от самого Луначарского с убедительной просьбой отнестись с пониманием и благосклонностью к творчеству пролетарского поэта и члена РКП(б) с 1917 года. «И читать не буду, – мстительно решил Краснуцер. – Не ходить большевикам в поэтах, хоть про то они поют, а хоть про это… Чьи строчки не помню, но не в бровь, а в глаз».

Он все перерыл и признался, что поэмы нет.

– Пропал Христос, а вместе с ним – Россия, – с вымученной улыбкой сказал маленький нервный человечек, и бегающий взгляд его, мимо и поверх о. Александра задержался теперь на дверном косяке. – Читатели у нас…

– Да кроме вас какие еще могут быть у рукописи читатели? – удивился о. Александр.

– Всякие, – раздраженный детской наивностью провинциального автора, буркнул Геннадий Маркович. – Да вы не волнуйтесь, найдется… Я вам вышлю.

– Так… вы… журнал… вы не будете ее печатать?

– Не только «Красная новь», – вдруг встал и визгливо закричал Краснуцер, – ни одно издание Советского Союза не предоставит свои страницы для этой беспомощной в художественном отношении и крайне вредной в политическом вещи! – Глаза его при этом остановились, наконец, на о. Александре и умоляли о снисхождении, прощении и отпущении греха лжи, творимой благополучия ради большого семейства. Какое несчастье, что он не умеет молиться! Какое страшное несчастье, что поздно вечером, в тиши, возле кроватки мирно посапывающего Илюшеньки, он не может поднять к Богу залитое слезами раскаяния лицо и по древнему обычаю посыпать себе голову пеплом любимой и ненавистной литературы! – «Христос и Россия»! – визжал он и поочередно хватал лежащие перед ним рукописи: сначала «Кузницу», затем «В песках Туркестана», потом стихи Альберта Зобина с письмом наркома Луначарского и изо всех своих крошечных сил хлопал ими о стол. – Взбрело же вам! Да вы гляньте на улицу!

И повелительным жестом Геннадий Маркович указал о. Александру на окно, немытое лет, наверное, не менее пяти. Но виден был сквозь него трехэтажный дом напротив с плакатом по всему фронтону: «Бог-старикашка, ползи букашкой под рабочий сапог. Во веки веков!» Рабочий сапог с хорошей, крепкой подметкой нацелился на плакате раздавить таракана с пышной белой бородой Саваофа.

Отца Александра передернуло.

– Какая мерзость!

– Это не мерзость, – устало молвил Геннадий Маркович. – Это хуже мерзости. Это знак времени. – Он помолчал, сел и, не глядя на о. Александра, сказал: – Прощайте.

Последний визит о. Александра был в огромный дом в глубине Мясницкой, где в трех комнатах помещался «Молот» и его литературное приложение «Молот в стихах и прозе». Молодой человек с двойной фамилией Голубев-Мышкин о. Александру обрадовался как родному, усадил в кресло черной кожи, сплошь усеянное белыми трещинами старости и будто бы перекочевавшее в «Молот» из кабинета самого Сытина. Мудрейшие и талантливейшие люди в нем сиживали! Лев Николаевич Толстой, например. Соловьев Владимир, знаменитый философ, Розанов Василий, публицист, мыслитель и человек почти гениальный, Страхов Николай Николаевич, критик… Чем больше молодой человек сыпал известными всей России именами, тем сильнее о. Александр ерзал в историческом кресле и в конце концов пробурчал, что сей антик появился здесь не без умысла.

– Какого? – дернув себя за курчавую бородку, осведомился веселый молодой человек.

Ибо не подобает простолюдину занимать царское место, а диакону выходить к народу с панагией на персях и архиерейским посохом в деснице.

– У нас все равны, – хохотнул Голубев-Мышкин.

– Равенство перед Богом, – отчеканил о. Александр, – не упраздняет неравенства дарований.

– Экие глубины! – восхитился сотрудник «Молота». – Это кресло вам впору. Но не следует ли нам промочить горло, чтобы мысль была острей, а слово ярче? Вам, Александр… не знаю, как по батюшке…

– Иоаннович, – сказал о. Александр.

– Ага. Иоаннович. Звучит, как в русской трагедии. Я царь или не царь? – с верно схваченной надрывной и скорбной интонацией произнес он. – Так вы, Александр Иоаннович, чайку прикажете или… У нас здесь лавка неподалеку, я мигом, если желаете.

– Вы прочли? – твердой рукой отвел о. Александр и чаепитие, и поход в лавку. Не за тем он сюда явился. Аз написах и аз желаю знать: не лепо ли будет вашему «Молоту» сию поэму опубликовать для всеобщего чтения, дабы изложенная в ней история вторичной казни Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа вызвала, наконец, в народе потрясение от содеянных им ужасов и хотя бы немногих, но привела к раскаянию и переосмыслению своей жизни. Дабы, как некогда многострадальный Иов, воскликнул осиротевший без Бога человек: «Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».

Сию же минуту Голубев-Мышкин надел круглые свои очочки со стальными дужками и, превратившись в критика Добролюбова, решительно заявил, что величайшая важность темы будет для него труднодоступна без предшествующего обсуждению скромного возлияния. Поддержать истощенный мозг. Подкрепить слабеющее тело. Приподнять надломленный дух.

Собственно, и в лавку бежать не надо. Как Сковорода носил в заплечной котомке каравай хлеба и Библию на еврейском языке, так и у него всегда имеется в запасе некая толика хлебного вина, в просторечии именуемая водкой. Причем не какой-нибудь тридцатиградусной «рыковки», символа, если желаете, разрушения культуры, ее упадка и опошления, а настоящей, изготовленной по заветам великого Менделеева и обладающей непреложно установленной им сорокаградусной крепостью. Сорок градусов! Святая святых России! Поистине, надо обладать бесчувственным сердцем и циничным умом, чтобы покуситься на эту во всех отношениях сакральную цифру. Не будем, кроме того, спорить (чего вовсе не собирался делать о. Александр), что о народной трезвости более всего заботятся горькие пьяницы, каковым и является отец «рыковки», Рыков Алексей Иванович. Сию тайну кремлевского двора вам откроют в любой рюмочной. Под эти речи на столе возник штоф с оттиснутыми на синем стекле медалями и вензелями, тарелка с нарезанным тоненькими ломтиками и чуть подсоленным салом, красавец-помидор и непочатая буханка хлеба, от которой сотрудник «Молота» без промедления отпилил горбушку и поделил ее на две равные части.