– Это история, – без тени улыбки взглянула на него Аня, – о четвертом волхве…

– Позвольте! – запротестовал он. – Их было трое, это всем известно, и в Евангелиях сказано, что трое… Имен нет, но я где-то прочел: Каспар, Мельхиор и третий… как его…

– Балтазар, – подсказала Аня.

– Вот-вот! Каспар, Мельхиор и Балтазар. О четвертом нигде ни слова.

– Он был, и его звали Артабан. Он должен был встретиться с тремя другими и вместе с ними отправиться за Вифлеемской звездой, туда, где родился Царь Иудейский.

По словам Ани, этот Артабан был еще совсем юноша, выдающиеся знания и способности которого раскрылись, однако, столь полно и мощно, что побудили волхвов как равного принять его в свое избранное сообщество. Есть даже сведения, впрочем, не совсем достоверные, что именно он, Артабан, первым обратил внимание на необычное сочетание Сатурна и Юпитера, вскоре дополненное приблизившимся к ним Марсом. Когда же несколько времени спустя возле этих трех планет появилась и неподвижно встала яркая, как факел в ночи, звезда, словно бы пламенеющая и рассыпающая красные искры по предутреннему, еще темному небосводу, все мудрецы согласно решили, что это знак совершившегося в мире величайшего и долгожданного события. Родился Он – Царь Иудейский, Тот, Которому предречено стать Властелином мира и Кто Своей жизнью и смертью навеки соединит человека и Бога.

После краткого совета волхвы избрали из своей среды четверых, поручив им найти Младенца и сложить у Его ног дары: старец Мельхиор должен был почтить Его золотом как царя, молодой Гаспар (он был лишь немногим старше Артабана) – ладаном как священника, а чернокожий Балтазар – смирной как того, кому суждено умереть. Артабан же намеревался выразить свою любовь тремя драгоценными камнями, которыми с незапамятных пор обладал его род: темно-синим, будто летняя ночь, сапфиром, кроваво-красным рубином и жемчужиной, чья величина и красота поистине не имели цены.

Все четверо, продолжала Аня, условились встретиться в одном селении, где их должны были ждать погонщики со своими верблюдами. Путь предстоял неблизкий и трудный. Из окрестностей Ура Халдейского в наиблагоприятнейшее для начала всякого путешествия время, а именно – на исходе третьего часа, они должны были двинуться вдоль берега Евфрата на север, точнее – на северо-запад и достичь небольшого города Мари. Оттуда, пополнив запасы пищи и воды и дав краткий отдых верблюдам, следовало повернуть на закат солнца и через пески Сирийской пустыни, неглубокие ущелья и продуваемые холодными ветрами плоскогорья караванными тропами выйти к Дамаску. От Дамаска, взяв на юг, надо было миновать Тивериадское море, переправиться через Иордан и с невысоких гор спуститься в Самарию, откуда уже рукой было подать до Иерусалима. Можно было попасть в Дамаск через Харран, расположенный на притоке Евфрата – реке Балих, и таким образом не подвергать себя опасностям путешествия в пустыне – но в этом случае путь до священного города становился чуть ли не вдвое длиннее.

Волхвы или маги, или халдеи, как еще называли их по старинному наименованию города, в котором они постигали тайны земли и неба, спешили почтить родившегося Младенца и потому предпочли караванные тропы пустыни оживленной торговой дороге, ведущей к Харрану, где когда-то Иаков нанялся пастухом к Лавану, дабы спустя семь лет в утешение, награду и возмещение трудов получить в жены пронзившую его сердце Рахиль. Знали или нет волхвы эту чудесную историю, знали ли, что вместо младшей дочери Лавана Иаков был вынужден взять старшую, Лию, а за Рахиль работал еще семь лет, – Бог весть. Есть, правда, смутные намеки, что перед тем, как отправиться в путь, они вычитали в своих древних книгах всю родословную Младенца и Царя и, стало быть, хорошо представляли себе направляемую Всеведущим и Всемогущим преемственность поколений, завершающуюся появлением на свет Сына Авраамова, Сына Давидова и – можно сказать – Сына Иаковлева.

Однако оставим это. Долгая дорога – от одной новой луны до другой – поджидала волхвов, и они еще и еще раз всматривались в небо, внимая вещему шепоту трех соединившихся в единое целое планет и неведомой звезды, в предрассветные часы пылавшей особенно ярко.

К селению, где назначена была у Артабана встреча с Мельхиором, Каспаром и Балтазаром, он выехал рано утром, предполагая к ночи быть на месте. Но в сумерках наступающего вечера он вдруг заметил на дороге неподвижно лежащего человека. Артабан спешился. «Что с тобой?» – спросил он, услышал в ответ слабый голос, умолявший его о глотке воды, и понял, что бедняга подхватил в пути лихорадку, в последний месяц отправившую на тот свет немало жителей Междуречья.

Артабан был маг и, следовательно, не только проницательный звездочет, но и отменный лекарь. В переметные сумы он предусмотрительно положил запас травяных настоев, пилюль и порошков, две объемистые фляги с водой, лепешки, орехи, мед – словом, у него было все, чтобы поставить больного на ноги. Все, кроме одного – времени. Рождение Царя означало переворот в судьбах мира, наступление новой эпохи, благую весть о спасении человечества. Вместе с тем движение планет и хороводы звезд указывали на грозящую Младенцу опасность, исходившую прежде всего от демонов преисподней и темной природы некоторых властных и беспощадных людей. Артабан впервые испытал мучительное чувство, вызванное необходимостью незамедлительного выбора между двумя разновидностями долга, из которых одна могла почитаться наиважнейшей, а другая – не терпящей отлагательства. Младенец был Царь, Ему полагались дары, почести и слава, Его появление на свет сопровождалось чудесными знамениями, и к Нему следовало спешить в том числе и для того, чтобы предостеречь от злобных умыслов, тайной ненависти и крадущихся, будто волки пустыни, бед. Но здесь, на дороге, под темнеющим небом, угасала жизнь, и Артабан не смог затворить свой слух и не услышать ее мольбы о помощи.

Итак: следует ли говорить, что он остался и выхаживал больного ночь, день и еще ночь? Следует ли нам, зная чистое сердце молодого халдея, хотя бы в малой степени сомневаться в том, что он до конца исполнил свой нравственный долг и смог пуститься в дальнейший путь лишь с уверенностью в здоровье и благополучии случайно повстречавшегося ему человека? Надо ли сообщать, что Мельхиор, Каспар и Балтазар не сочли возможным откладывать свое посольство к Царю и оставили Артабану записку всего с одним словом: «Догоняй»? Сказать, пожалуй, следует лишь вот о чем. Чтобы купить верблюдов и нанять погонщиков, ему пришлось продать сапфир, что глубоко опечалило его. И не сапфира было жаль Артабану – жаль было, что в короне Царя не будет драгоценного камня, цветом напоминающего светлую летнюю ночь. Несколько утешала мысль о человеке, который благодаря его познаниям и заботам остался жив, – но вскоре и о нем перестал думать Артабан, качаясь на спине верблюда, закрывая лицо от поднятого холодным ветром колючего песка и мечтая увидеть Младенца и принести Ему в дар кроваво-красный рубин и жемчужину несравненной красоты.

Однако как ни спешил он пересечь пустыню, как ни торопил погонщиков, намеревавшихся основательно передохнуть в Дамаске, и как ни стремился быстрее добраться до Иерусалима – все его усилия оказались тщетными. Мельхиора, Каспара и Балтазара он не догнал. Он лишь узнал, что вслед за чудесной звездой они направились в Вифлеем – город, где родился Младенец. Не медля, двинулся туда и Артабан.

Но чем яснее представал перед ним город, теснившийся в похожей на седло ложбине между двумя вершинами известкового кряжа, чем оживленней рассказывал нанятый в Иерусалиме иудей-проводник о славном и богатом знаменательными событиями прошлом Вифлеема, называемого еще Домом Хлеба, – о скончавшейся в родах, горько оплаканной Иаковом и погребенной здесь Рахили, о милой, нежной и преданной моавитянке Руфь, которая собирала ячменные колосья на поле здешнего жителя Вооза, а потом нашла благоволение в его глазах, стала ему любящей и верной женой и родила Иессию, отца пастушка и храбреца Давида, о самом Давиде, царе Израиля и Иуды, распространившего свои владения от Чермного моря и Египта до Евфрата, и, наконец, о твердо обещанном пророками Мессии, Сыне Давидове, который препояшется мечом и выйдет из этих благословенных мест во спасение и славу Израиля, – тем сильней и сильней завладевала Артабаном тревога, казалось бы, совершенно не имеющая причин. Беда надвигалась – он чувствовал.