— Это красноперка, — пробурчал я, озлившись на его “вареного попугая”.

У него вытянулось лицо. Но он тут же нашелся:

— Ах, да... Ошибся. Но мне, горожанину, это простительно. А вон я вижу, клюнуло у вашего соседа. Поспешим к нему, поздравим с прекрасным уловом.

Он шлепал в тазах, в ванне, включал вентилятор, изображая “ветерок на реке”, шуршал старой клеенкой, говорил на разные голоса, взвизгивал, хохотал, шмякал мокрой тряпкой по кафелю...

Я потом слышал этот его репортаж в вечернем выпуске местных новостей. Через дешевый трехкнопочный приемник вливалась в комнату могучая волна живой природы. Струилась река, шелестела листва деревьев, взъерошенная ветром, доносился откуда-то осторожный утиный кряк, свистела иволга, бунтовала в ведрах пойманная рыба, смеялись женщины и дети. Это была фантастика! Если бы кто мне сказал, что все это было выдумано и осуществлено с помощью дешевенького “Репортера” в тесной клетушке спаренной ванны, я бы ни за что не поверил.

Поздравляя его после передачи, я только и мог сказать:

— Ну, ты гений, старик!

— А-а, ладно, — отмахнулся он. И, не глядя на меня, спросил: — У тебя как с финансами? На Карла Маркса свежее пиво привезли... А может, и на бутылочку срубимся, а?

Вообще, мне везло в Воронеже на хороших людей. То ли и в самом деле их было много в городе, то ли у меня был свой особый подход к их, если можно так сказать, коллекционированию.

Воронежская культурная прослойка конца пятидесятых — начала шестидесятых жила своей особой жизнью, несколько отличающейся от жизни “передового” ее московского отряда. Она меньше задыхалась от восторга в связи с объявленной “оттепелью”, смотрела на все поспокойнее, с еле заметными усмешливыми морщинками в уголках глаз. Дескать, поживем — увидим.

Все знали друг друга. Атмосфера хорошей семейственности, как в чеховских пьесах, объединяла интеллигенцию. Культурная жизнь города била ключом. Театр имени Кольцова был всегда переполнен. Каждую премьеру ждали как праздника, и коллектив театра во главе с главным режиссером Фирсом Шишигиным чуть ли не каждый месяц устраивал эти праздники для “любителей драматического искусства”. В стенах филармонии выступали знаменитые столичные дирижеры, певцы, пианисты. Мастера художественного слова облюбовали уютную сцену Дома офицеров.

Господи, верни все это! В другой, конечно, ипостаси, но верни! Верни молодость, веселые застолья, песни под гитару, откровения новых стихов, споры, смех. Верни знакомый путь от дома до студии художника Быкова, где мы обычно собирались по вечерам. Или до нового телецентра, где тоже все любили бывать, но только в дневное, “рабочее” время.

Кстати, по пути к телецентру и свершилось все это. Именно, именно... Я еще, помнится, подходил к конфетной фабрике...

 

Легенда о Тихоне

и ярости необузданной стихии

В Воронеже свела меня судьба с интересным человеком, которого без всякой натяжки можно отнести к истинным почитателям искусства.

Жил он в доме, где жили мои родные. Более того, был нашим соседом по коридору. Дом чудом уцелел во время войны. Был он по городским масштабам маленьким, двухэтажным. Вдоль каждого этажа тянулись темные, узкие коридоры. С той и другой стороны в них выходили двери комнат. Каждую комнату занимала семья. Размеры комнат были одинаковыми, что-то по четырнадцати метров квадратных. Количественный же состав семей, их населяющих, естественно, был разным. От двух до шести человек, примерно.

Я уже сказал, что Тихон — так звали упомянутого мной человека — был нашим соседом. Дверь его комнаты была напротив, чуть ближе к кухне и туалету. Узнав, что я учусь в театральном институте, он проникся ко мне каким-то трогательным почитанием. Несмотря на разницу в возрасте (он был участником войны), именовал он меня не иначе, как по отчеству. Правда, без упоминания имени: “Васильч”. Звучало это дружески и вполне безобидно.

Тихон любил кино. Страстно, до самозабвения. Он не пропускал ни одной новой картины, где бы в городе она ни шла. Жена его, поначалу пытавшаяся протестовать против чувствительной утечки денег из семейного бюджета, в конце концов смирилась с этой бедой. Она поняла, что всякая бескорыстная страсть требует материальной поддержки.

За примерами далеко ходить было не надо. Лешка-печник, к примеру, другой наш сосед по коридору, все свое послерабочее время посвящал выпивке (это ведь никаких денег не хватит!). Сосед с другого боку Паша, надсмотрщик городского тюремного изолятора, писал маслом картины “по клеткам”. Хоть и тихая страсть, но тоже расходная. Холст и краски — они на дворе не валяются. Паша не пил, не курил. По праздникам, нежно краснея, дарил кому-нибудь из соседей одно из своих полотен, вставленное в багетную рамку. При этом, смущаясь, тихо говорил:

— Позвольте подарить вам картину гениального русского художника Перова “Охотники на привале”.

И бережно сдергивал с рамы белую вышитую салфетку.

Так что, повторяю, жена Тихона смирилась с этим его увлечением и как бы его узаконила.

Тихон смотрел фильм всегда в одиночку. Домой приходил радостный, возбужденный:

— Васильч, кино посмотрел. — Первым, с кем он делился эмоциями после просмотра, всегда, естественно, был я.

— Понравилось? — интересуюсь осторожно.

— Фильм — на ять! — и задирает вверх большой палец правой руки.

— Название?

— Этот... как его... Тьфу, пропасть, всю дорогу помнил, а переступил порог и — как отшибло...

— О чем хоть там речь? Про что фильм?

— Про любовь! Там один, значит, подходит к ней и говорит... Что же он говорит-то?..

Он поднимает на меня растерянные глаза:

— Забыл!.. Ну, пропади все пропадом, опять забыл!..

Я пытаюсь утешить его:

— Не переживай, Тихон, подумаешь...

Он судорожно хватает меня за руку:

— Веришь, Васильч, вот смотрю — все понимаю. Имена, про что там... А выхожу из кинотеатра — и как паморок какой на меня наплывает...

Он отворачивается, пытаясь скрыть слезы. Да, с памятью у Тихона действительно не все было в порядке. Кто виноват? Война виновата. Тихон был участником знаменитого десанта на косу Чушка летом сорок второго. Там, на голой песчаной косе, десантники попали под сокрушительный огонь немецкой артиллерии и тяжелых минометов. У Тихона это был первый бой. Он даже не успел выстрелить из своей винтовки. Вспышка!.. Взрыв!.. И-и...

— И-и — полетел! — вспоминал Тихон.

— Куда?

— А маму ее знает, куда. Лечу, как птичка. Впереди, гляжу — радуга. Круглая такая. И мне надо скрозь нее проскочить. А меня все вбок заносит. Я стараюсь прямо держать, а меня — вбок. Ну точно, как у нас в деревне до войны мужик был, Володя. Напьется, бывало, и в собственные раскрытые ворота никак попасть не может. Отойдет на середину улицы, наметится в ворота, разбежится и — головой о прясло... Так и я. Башкой как об эту радугу навернусь! И слышу, какой-то голос говорит: “Ну вот теперь точно — кандей...” И провалился я куда-то...

Сколько он пролежал без сознания, Тихон не помнил. Очнулся от того, что на него брызгал дождик. Ласковый такой, теплый. Как в детстве. Тихон чуть разлепил глаза и прямо над собой увидел... немца.

— Мама миа, фриц натуральный. Ноги раскорячил, ширинка расстегнута, и поливает он меня из своего шланга почем зря. Я глаза зажмурил и, помнится, подумал: “На сколько же у него этого запаса хватит? Должно ведь кончиться”. А он, видно, накопил. Льет и льет. Я чуть не крикнул ему: “Помотал бы, что ли!..” А какое там “помотал”. Чем ему мотать? Руки у него, я заметил, на автомате сверху лежат. Устало так лежат, как у бабы на коромысле. Наработался.

 Что было дальше, Тихон помнит плохо. Отыскал у среза воды какое-то колесо от машины, очевидно, сорванное взрывом, скатил его в воду и, теряя сознание, за ночь кое-как прибился к нашему берегу. Слава Богу, документы, хоть и размокшие, были при нем.