— Ты уж завтракал… репу и хлеб с маслом, — говорит обиженный Срулик.
Панич тут же в сарае садится на опрокинутую кадку и ест «картофель в мундире», очищая его руками, а маленький Срулик держит солонку, куда панич и макает картофелем. Алкид, перебалованный конь, подходит к миске, нюхает картофель и фыркает.
— А! горячо — не суйся…
На дворе послышался топот конских копыт и бряцанье сабли. Алкид насторожил уши и вытянул свою гибкую шею, чтобы рассмо7реть — каких ему товарищей Бог послал.
У Дурова почему-то стукнуло сердце. Мысль ее разом и заодно с сердцем мгновенно успела сообразить, что это посещение не ординарное: не так стучат копыта, не так стучит ее сердце… А оно отгадчивое, чуткое… Она выглянула из сарая, и в одно мгновение лицо ее залила краска: она узнала Грекова и при этом разом и обрадовалась его приезду и испугалась, шибко испугалась. Но, увидав лицо приезжего, усталое и грустное, она уже окончательно почувствовала, что ею овладел бесконечный страх.
Зато у Грекова при виде ее по лицу пробежало радостное, но такое мимолетное выражение, что только глаза матери или глаза любящей женщины могли уловить это что-то неуловимо..!.
— Здравствуйте, Дуров, — сказал он, протягивая ей РУку.
— Здравствуйте, — застенчиво отвечала девушка, которая чувствовала, что Греков в первый раз как-то особенно пожал ей руку, а она в первый раз почувствовала при виде его девическую стыдливость и смущение.
— Як вам по делу… (Греков сделал ударение на вам.)
— Ко мне? а не по службе?
— Нет, только к вам… и по важному делу.
«Он знает, кто я», — промелькнуло в уме девушки: по его лицу, по глазам она это узнала, она ощутила это, между тем как прежде не ощущала…
Евреята окружили их и заглядывали в глаза то тому, то другому. Избалованный Алкид тоже старался было выбраться из сарая к дорогим гостям, да недоуздок придерживал, а хотелось бы обнюхать земляков…
Греков хотел что-то сказать, но посмотрел на евреят и остановился. Дуровой женское сердце подсказало, что евреята тут лишние.
— Дети, — сказала она, — позовите сейчас же Салаз-кина взять лошадей у офицера.
Евреята побежали, оставив Дурову и приезжего вдвоем. Девушка испуганно ждала…
— Нам надо поговорить по секрету — не здесь, где-нибудь в другом месте… Дело очень важное, — скороговоркою проговорил Греков. — Куда бы?
— Можно в рощу, к реке…
В это время в воротах показался улан с вязанкой сена.
— Возьми, братец, хорошенько выводи коней… С Витебска они не отдыхали и не ели, — ты кавалерист, знаешь, что надо, — сказал Греков пришедшему улану.
— Слушаю, ваше благородие, — отвечал улан.
— Да смотри не напои…
— Как можно! али впервой!
Забежав к себе в избенку, чтобы взять фуражку и подвязать саблю, Дурова растерянно упала на колени, но не знала, о чем молиться… «Папа! папа! помолись ты обо мне».
Через минуту она вышла бледная, но старалась казаться покойною. Греков нетерпеливо ждал ее.
— Пойдемте, — сказал он, — время не терпит… Для вас оно особенно дорого.
— Ради Бога! что же такое? Скажите!
Они уже были на улице, где беспрестанно попадались солдаты — кто вел лошадь на водопой или с водопоя, кто нес сено, кто просто почесывался на солнце от нечего делать. Там играли в свайку, и один ловкий игрок вызывал всеобщие восторги солдатиков: всякий раз свайка попадала в кольцо и уходила в землю по самую головку.
Тут и гусар Пилипенко с своей неразлучной Жучкой.
Собачонка, совсем оправившаяся от раны, стоит перед Пилипенком на задних лапках, с кусочком булки на носу. Много бедной Жучке нужно усилий и ловкости, чтобы держаться прямо и не уронить драгоценного куска. Она не сводит глаз с своего повелителя, а у Пияипенко на лице восторг и нежность.
— Аз, буки, веди, глагол, добро… есть! — говорит он быстро, и кусок искусно переходит в рот Жучке.
Собачка опять поднимается на лапки. Пилипенко опять кладет ей на нос кусочек хлеба.
— Слушать команды! — Аз — буки — веди — глаголь — добро — живети — земля — иже — и — како — люди — мыслете…
А бедная собачонка ждет, дрожит — когда же будет это проклятое «есть», когда можно сглотнуть кусочек… куда оно запропастилось… не пропустила ли она его, не обслушалась ли… А Пилипенко продолжает:
— Наш — он — покой — рцы — слово — твердо…
— Говорите же, не мучьте меня! — умоляет Дурова, когда они отошли на порядочное расстояние от солдат…
— В штаб главнокомандующего получена бумага насчет вас, — отвечал Греков тихо.
— Насчет меня!.. От кого же?.. От отца?
— Нет, по высочайшему повелению — от государя…
— Государь…
Девушка остановилась. Она не могла продолжать, не могла и идти дальше: у нее дрожали ноги.
— Государь требует вас в Петербург… желает видеть вас…
— Меня видеть… как же это?.. за что? я…
— Это неслыханная честь… Юнкера требуют на глаза государя… Разве мало юнкеров?
Греков замялся. Он хотел видеть глаза своего собеседника, но они упорно глядели в землю.
— Послушайте… Дуров… простите меня… я не из простого любопытства… Вы скрываете какую-то тайну… Вы не то, за что себя выдаете… Еще в прошлом году, когда вы только пристали к нашему полку, мне что-то подсказало, что вы… что в вас кроется что-то особенное… Потом, в дороге, — там, на Медведице, в Даниловке, когда вы, после охоты, уснули на траве и во сне бредили — я тогда разбудил вас — вы еще змею после того брали руками… А тут, во время кампании… Я все время следил за вами… Но, ради Христа, не подумайте, что это было пошлое, грубое любопытство… Нет, я… я боялся за вас… Мне казалось, что если с вами что случится, так это — как вам сказать? — я не знаю, не умею сказать… я простой казак, не умею говорить… но мне казалось, что если бы что с вами случилось, то это было бы святотатство… ну, понимаете, грех, большой грех всем нам… Он остановился, Дурова взяла его за руку.
— Благодарю вас, Греков, — сказала она чуть слышно: — я сам видел, что вы благородный человек.
— Но в вас была не одна тайна, а — как вам сказать? — точно две тайны… Их вам тяжело было носить в себе…
— Нет…
— Не говорите, Дуров! Вы были слишком одиноки… вы чуждались и общества офицеров, и общества солдат… Вы постоянно что-то прятали в себе и себя прятали… А это тяжело — это какие-то кандалы на душе…
— Нет, нет! я не был одинок…
— Что ж! старый Пудыч, который ворчал на вас?.. Алкид?
— Да, Алкид… Это мой друг, друг моего детства, подарок отца…
— Но, Боже мой! не говорите этого… Конь — друг, собака — друг… А люди?
— Да вот вы всегда были добры ко мне… как брат… Она остановилась и почувствовала, что краснеет… но в то время ей почему-то стало страшно и холодно… «Петербург… государь… они узнали…»
— А теперь вы уедете… может быть, не воротитесь… мы никогда больше не увидимся, — говорил как-то растерянно молодой казак, чувствуя, что его что-то душит за горло — голос обрывается…
— Не говорите этого… Разве государь… Что ж я сделал! (И она чувствовала, что голос ее обрывается.)
Оглянувшись, она увидала, что Греков, припав головой к стволу сосны, как будто плакал. Плечи его вздрагивали. Девушке стало жаль его.
— Ради Бога! что с вами?
Он не отвечал: он действительно плакал.
— Греков… друг мой… (Она положила руку на его плечо — плечо билось под ее рукою…) О чем вы плачете?
Молодой казак поднял голову, сдерживая слезы, и взял девушку за руку.
— Простите меня, ради Христа… вы назвали меня другом… Я буду говорить с вами откровенно… Вы видите — я плачу… Скажите мне, кто вы?.. Я потому спрашиваю вас, что… я не знаю, как вам объяснить… но без вас я — пропащий человек… С тех пор как нас перевели отсюда, без вас, не видя вас, — я Бога забыл, мать забыл… А теперь, когда вас совсем берут отсюда, навеки отнимают у меня, я хочу знать — только имя ваше… Скажите — кто вы… имя скажите, чтоб я мог упоминать его на молитвах… Все равно — ведь государю вы скажете… я знаю, что вы — женщина… Клянусь вам всем святым, я не выдам вашей тайны, о которой уже догадываются… Скажите, откройтесь мне!