— Не говорите этого, дорогой наставник, — ваше имя живет в сердцах россиян, и слава оного перейдет к отдаленнейшему потомству, — серьезно заметил Мерзляков.

Старик грустно махнул рукой…

Старик этот был — Новиков, одна из крупных личностей в новейшей истории русской земли, громадная деятельность которого в пользу поднятия русской мысли не имеет себе равной. Новиков действительно сделал для России почти столько же, сколько Вольтер для Европы, и его по справедливости Ириша могла назвать „авдотыга-ским отшельником“ в сопоставлении „фернейскому“. Ириша знала историю жизни „дедушки Новикова“ отчасти из рассказов дяди, частью же из признаний самого старика, насколько он мог познакомить с своей жизнью шестнадцати-семнадцатилетнюю девочку.

Поздоровавшись с приезжими, Новиков велел ямщику ехать прямо к усадьбе, которая находилась недалеко от того места, где он встретил приезжих.

— А мы пойдем пешочком, — обратился оо к гостям.

— Но мы вам, кажется, помешали, добрейший Николай Иванович, — сказал Мерзляков. — Вы куда-то шли.

— О, это я к своим нахлебникам и ученикам, — отвечал он с какою-то добродушной иронией в голосе.

При этом белоголовый мальчик, что нес за ним корзинку, улыбнулся во весь рот, наполненный белыми, словно из фарфора, зубами. Это был Микитейка, двенадцатилетний внук и помощник деда Зосима, пчелшща, и „правая рука Новикова“, как выражался сам старик.

— К каким ученикам, дедушка? — спросила Ириша.

— Да вот, сладкая моя, они в этом озере живут, — с ласковой улыбкой отвечал старик.

— В воде?

— Да, мой друг, в воде.

— Что ж это, дедушка, рыбы?

— Рыбки, мой друг… Прежде, говорят, я был учителем и наставником людей, а теперь стал учителем зверей, птиц и рыб. Велика премудрость Божия! Прежде я находил ум и честность в людях, теперь ищу того же и бессловесных тварях…

— И находите, дедушка?

— Нахожу, мой друг.

Во время этого разговора Мерзляков молчал, изредка взглядывая на старика. За внешней иронией речи он видел серьезную мысль.

Подойдя к берегу озера, Новиков и Микитейка с корзинкой взошли на маленький плот, сделанный из нескольких досок, как бы для полосканья белья. Взглянув в воду, Микитейка засмеялся.

— Ты что? — спросил старик.

— Да уж он, Микалай Иваныч, здеся, — отвечал мальчик.

— Кто ом?

— Да енарал.

— А! Здесь уже?

— Вот он — глыбко, у самова дна.

— Ну, твои глаза молоденькие — лучше видят, а я его не вижу.

Ириша, любопытство которой возбуждено было странным разговором до крайней степени, взглянула с плота в воду и в прозрачной глубине ее увидела большую, тонкую, с острою головой рыбу.

— Это щука?

— Щука, — пояснил Микитейка.

Мерзляков, видимо, ждал объяснения всему тому, что он видел.

— Вон и ученики, Микалай Иваныч, стали приходить… всда-вон, — радостно говорил Микитейка.

И Ириша, и Мерзляков ясно уже видели, что к плоту стала собираться рыба и выигрывать на поверхность озера: плотва, красноперы, окуни, гольцы — все это поблескивало на солнце своими серебристыми чешуйками и, видимо, теснилось к плоту.

— Вот мои ученички, — сказал добродушный старик, указывая на воду. — С прошлого года я их учу и уже кой-чему научил. Каждое утро я хожу сюда с кормом и бросаю его в воду. Рыба скоро поняла мои лекции и аккуратно в назначенный час является в мою аудиторию. Но что удивительно, так это то, что эти окуни да гольцы узнают меня в лицо, когда я прихожу в неурочный час на плот, они тоже выплывают и заглядывают на меня…

— А к деду, Микалай Иваныч, они нейдут, — неожиданно пояснил Микитейка.

— Нейдут, нейдут, а ко мне идут… Вот вы и посу» дите: у окуня ум, у гольца соображение, у плотвы, видите ли, тоже ум — она сильна в физиогномике…

— Ах, дедушка!.. (Ириша весело смеялась.)

Рыбы между тем показывали нетерпение, плескались как угорелые.

— А! не терпится? проголодались?

И старик, взяв из рук Микитейки корзинку, стал бросать в воду крошки хлеба, кашу, мух, тараканов. Рыбки наперехват ловили бросаемое, иногда старались отбить одна у другой лакомый кусок, перегнать друг дружку…

— А! вот и ссорятся из-за куска… значит, голодны… а как сыты — не ссорятся, — говорил старик, стараясь равномерно оделить своих питомцев.

В это время рыбы шарахнулись в разные стороны, а иные даже выскочили со страху на плот: у плота показалась щука.

— А! это он! старик! ах он, варвар! — говорил старик, покачивая головой… — А я заметил, что и рыбки стали у меня умней, осторожнее — не всегда даются разбойнику.

— Однако соловья баснями не кормят, — спохватился старик. — Рыб-то я накормил, а дорогих гостей морю с голоду… Вот что значит старость-то… Идемте же ко мне в палаты — добро пожаловать… А ты, Микитейка, мигом лети к деду и вели вырезать лучший соток медку из того улья, что сама барышня воспринимала от купели…

— Это, дедушка, у которого матка ночью плакала? — спросила Ириша.

— Да, сладкая моя.

Микитейка полетел стрелой на пчельник, расположенный по ту сторону озера, а Новиков и его гости направились к усадьбе.

Усадьба Новикова стояла при въезде в село Авдотьино, несколько на отшибе и в стороне от проезжей дороги. Это был обыкновенный средней руки помещичий дом — деревянный, одноэтажный с высокою соснового, почерневшею от времени крышею и с широким крыльцом-балконом, обращенным к северу. Некоторые окна дома были закрыты ставнями, большая половина обширного двора поросла травой, через которую были протоптаны дорожки к кухне, к скотному и птичьему двору, к конюшне и леднику, находившимся под одною крышею. Двор представлял некоторую запустелость, запущенность, а когда-то, во времена детства Новикова, в половине XVIII столетия, на этом дворе и в этом обветшалом теперь доме бойким ключом била жизнь среднепоместного дворянина. Барство сказывалось когда-то здесь и в псарне, и в псарях, и в доезжачих, и в сворах собак. Дворовые девки кружева плели, Акульки да Малашки иногда наряжаемы были Венерами да Психеями.

А с тех пор как вырос молодой барин, Николвнька, да поступил в гвардию, а потом, скинув с себя гвардейский мундир, зарылся там где-то в Петербурге или в Москве в грудах книг да старых бумаг — опустела как-то барская усадьба Новиковых и двор ее травою зарос… А там еще хуже пошло: приехал сам барин и обратил усадьбу в какой-то монастырь… Бумаги да книги, бумаги да книги — только и было всего добра… За то до мужиков, до своих — у-у! как добер был барин Микалай Иваныч — пальцем никого не трогал… И жаль было мужичкам своего барина; все он смутный такой да невеселый, ни пиров у него, ни забав — все по-монастырскому.

Когда Новиков и его спутники пришли на двор, ямщик уже давно отпряг лошадей, поставил их в конюшню, засыпал им корму, а сам, усевшись с кучером Новикова на крылечке людской, рассказывал ему о французе-фараопе, о том, как француз-фараон из воды вышел, из самова Черного моря, и замиренье дал…

Так как Ириша пожелала остаться на балконе, то хозяин приказал кухарке полнотелой, с толстейшими руками бабе Сиклитинье, матери Микитейки, собрать самовар тут же, на воздухе, и на завтрак приготовить яичницу глазастую, которую очень любила Ириша, да зажарить грибков в сметане, до которых Мерзляков был большой охотник.

— А Микитейка каких грибков набрал — и-и Заступница! — пояснила словоохотливая Сиклитинья.

Новиков сел у стола, стоявшего на балконе-галерее, снял с себя картуз, расправил руками волосы и бороду в о чем-то как будто задумался.

— Какой вы хорошенький, дедушка, — сказала Ириша, подходя к нему: — точно апостол.

Старик с любовью взглянул на нее.

— Ах, ты, яичница глазастая!.. а глаза-то все больше у тебя делаются… А! какова! всегда дедушке какой-нибудь комплимент скажет, — говорил старик, любуясь девушкой.

— Да это не комплимент, дедушка, а правда.

— А вот и я тебе скажу правду, глазастая: ты очень похорошела и возмужала… И уж думаю, что этими буркалами ты, наверное, прострелила сердце какому-нибудь герою… А? признайся — прободила еси?