Больше эту дверь она никогда не открывала, хотя и грозилась целое лето вымыть весь дом, навести везде порядок. Но времени у нее на это не было. По будням она приезжала поздно, а то и совсем не приезжала: оставалась в Москве, несмотря на данное мне обещание. Оставаться в Москве мама не любила, потому что волновалась за Мишку и немножко за меня. Но и другого выхода у нее не было – началась срочная работа.

– Ну что же я, ночной электричкой поеду? – сокрушалась она.

Если мама приезжала нормально, часиков в семь или восемь, я уже, конечно, ничего не боялся. Я послушно ужинал, ходил вместе с ней по участку и по нашей улице и даже сопровождал ее в длинный поход за козьим молоком.

В поход нужно было идти на другой конец улицы, по пыльной дороге, в скучном и сумеречном деревенском воздухе. Потом нужно было долго и нудно сидеть на завалинке, ждать, пока козу подоят и вынесут банку противного теплого молока.

– На, пей, – заставляла меня мама. – Тут сплошные витамины.

Меня предергивало от отвращения, но ради мамы я выпивал пару больших жирных глотков. Мама удовлетворенно вздыхала, и мы шли обратно.

Если же мама не приезжала, все было совсем по-другому.

Воздух на улице быстро загустевал и становился прохладным на ощупь. Все вокруг становилось каким-то влажным. Соседние дома быстро темнели в синеватом тумане. Из крапивы доносилось странное шуршанье. Это шныряли мыши.

«И как тут люди живут вообще? – думал я. – С ума можно сойти».

Я обходил свои владения, взяв в руки крепкую палку.

«Эх, был бы у меня нож! – думал я с тоской. – Я бы его с собой в кровать брал!»

Вечерний лес колыхался вдали какими-то огоньками. От травы шел пар. Ветер гнул к земле кривые вишенные деревья. Я подходил к поленнице старых сгнивших дров и начинал бросать их просто так, безо всякого смысла.

– Лева! – кричала тетя Катя. – Иди спать! Поздно уже!

Ложилась тетя Катя рано, по деревенской привычке. Телевизора у нас не было, радио тоже. Тетя Катя выключала свет, потом еще ходила немножко по коридору босыми ногами, потом, скрипнув кроватью, мгновенно затихала рядом с храпящим Славиком.

Мишка вообще уже давно спал без задних ног.

А я все лежал и таращил глаза.

Я думал о том, что происходит сейчас на первом этаже. И почему оттуда раздаются всякие разные звуки. И как легко можно отодрать доски, которыми заколочена окна, влезть через разбитое стекло, подняться по лестнице...

Но постепенно сон все же наваливался на меня.

Он душил меня ватным воздухом, пугал сотнями светлячков, которые носились в воздухе перед глазами, потом я почему-то начинал очень близко видеть заброшенные грядки с нашей зеленой редькой, которая в неисчислимых количествах росла в этой сухой земле, потом я понимал, что сам ползу по этим грядкам, а кто-то топчет меня большой босой ногой, и чтобы оторваться, я делал усилие, страшное усилие, и взлетал над кустами...

Так продолжалось почти каждый день.

После завтрака я уезжал в лес, или в магазин, или просто ездил по поселковым улицам, или сразу по всем трем маршрутам, успевая еще и заехать на станцию, чтобы посмотреть железнодорожное расписание.

Потом я до обеда бесцельно бродил по участку, изучая забор, сарай, ржавую бочку с водой, крыльцо, подвал, чердак – словом, все огромное хозяйство, которое досталось нам от кого-то в наследство.

Славик тоже бродил за мной и постоянно ныл, что хочет во что-нибудь поиграть. То ли из-за Славика, то ли оттого, что все время подворачивались какие-то хозяйственные дела, я никак не мог придумать для себя какую-нибудь нормальную игру.

Для меня нормальной игрой было то состояние, когда я мог себя кем-нибудь вообразить. Неважно – кем. Хоть кем-нибудь.

Но для этого нужно было одно условие: вспомнить какой-нибудь фильм и представить себя в нем кем-то героическим.

Но вот беда – на этой государственной даче я не мог себя никем вообразить! Никем, кроме себя самого. Может быть, меня подводило странное чувство – никогда в жизни в моем распоряжении не было такой огромной территории, которая, в сущности, принадлежала безраздельно одному мне.

Я специально садился в самом необычном, уютном и тихом месте, куда не достигал даже голос Славика, закрывал глаза и делал над собой специальное большое усилие.

Но ничего, кроме себя самого – в своих собственных штанах, со своим собственным запахом, со своими ципками на руках – я представить себе не мог. Никак не мог!

На первом этаже, в комнате, которая тоже наверняка служила ночлегом для бродяг, я нашел мутное грязное зеркало.

На нашем втором этаже, правда, тоже было зеркало – совершенно чистое, в платяном шкафу, куда частенько смотрелась тетя Катя.

Но то было ее зеркало, а это – мое.

Мое собственное.

Но вот что интересно – даже когда я не смотрелся в это мутное зеркало, я все равно непрерывно видел себя как бы со стороны! Я видел каждый свой шаг. Какие уж тут игры!

Я так себе надоел, что просто не знал, куда от себя деваться. Велосипед, по сути дела, был моим единственным спасением. Тут, крутя педали изо всех сил, мне еще удавалось чуть-чуть забыть про себя.

Как-то вечером мама попросила тетю Катю, чтобы я завтра сходил за козьим молоком.

– Тут ближе есть, – сказала она. – Я договорилась. Ну вот тут вот, прям совсем близко. Ну, я тебе объясню. А то я завтра не смогу приехать.

Я совершенно сосредоточился на мысли о завтрашнем одиночестве, начал ныть, а про молоко как-то забыл.

Но вечером следующего дня тетя Катя безо всяких разговоров дала мне пустую чистую литровую банку и отправила за молоком – через два дома, на нашей улице.

Я миновал какие-то бревна, старую лужу, перепрыгнул через канаву и подошел к незнакомому забору.

Возле забора прямо на траве сидела маленькая девочка.

– Ты Лева? – спросила она.

Я кивнул, а она выхватила у меня банку и убежала. На ней было коротенькое детское платьице в синий горошек.

Банка с молоком, которую она мне тут же вынесла, оказалась холодной, запотевшей, прямо из холодильника.

– Пей! – сказала она.

Я сел рядом с ней на траву и начал пить. Мне очень понравилось, что молоко вынесли сразу. И что оно было холодным. Холодное молоко было гораздо вкуснее.

– А мы вот здесь живем, живем... – задумчиво сказала она.

Я оглянулся. Весь воздух был розоватым от заката. Покосившиеся заборы, сады, пустыри, трубы над крышами, земля, эта девочка, небо надо мной и над девочкой – все показалось мне таким красивым, что я очнулся только от какого-то слова, которое кто-то произнес внутри меня.

– Ну все, пока! – сказал я. – Завтра еще приду. За молоком.

– Приходи, – задумчиво сказала она и помахала рукой.

Не помню точно, сколько ей было лет. Мне кажется, лет шесть или семь, или восемь – короче, она была старше Славика по виду года на два.

Ее звали Рая.

На следующий день она вдруг погладила меня по лицу. А еще на следующий день вдруг обняла меня за шею и прижалась ко мне изо всех сил.

– Ты мой, – сказала она тихо.

Я обалдел.

Медленно высвободившись, я стал разглядывать эту удивительную девочку, которая совершенно не смутилась, не покраснела и дала себя разглядывать абсолютно спокойно.

Я внимательно смотрел на нее и вдруг понял, что совершенно не хочу говорить ей никаких грубых слов, обижать, словом, делать что-нибудь такое, чтобы она перестала ко мне приставать.

Я вдруг понял, что она ко мне не пристает.

Что это такая детская любовь-игра, которой мне почему-то почти не стыдно – ведь я уже большой, а она совсем еще маленькая!

Рая задавала мне какие-то вопросы, я на них отвечал, и это было каждый вечер, и каждый вечер я садился на траву, и мы говорили. Конечно, я старался, чтобы она больше не приближалась ко мне так близко – но и она стала делать это более бережно, она брала меня за руку, трепала меня за волосы, а главное – все время болтала, так что мне некогда было сосредоточиться.