Впрочем, теперь я в этом уже не совсем уверен, потому что, насколько я помню, Колупаев с девочками вообще не заигрывал, а вел себя несколько даже грубо, норовя врезаться своими санками в их санки.
– Дурак! – орали девочки, которые запомнились мне почему-то все как одна в ярких шерстяных колготках, коротких курточках и вязаных шапочках.
Иногда они орали что-нибудь более яростное. На что Колупаев никогда не извинялся, а просто легко вскакивал из вороха снега и говорил коротко и сурово:
– Мадам?!
После этого скандал сразу прекращался. Девочки робели и даже посматривали на могучего Колупаева с некоторым интересом.
Колупаев быстро отряхивался, брал санки и снова лез вверх.
Это его загадочное «мадам» действовало и на девочек, и даже на меня, настолько странно и пугающе, что мы еще долго провожали его взглядом – в тулупе и валенках, длинными шагами преодолевавшую горку в четыре прыжка.
На других горках, где мы порой бывали вместе, Колупаев вел себя совершенно иначе. Он орал, пихался, лихачил, пытался съехать с дорожки, стоя на прямых ногах и горланя народную песню, словом, всячески обращал на себя внимание. Видно было в такие минуты, что Колупаеву жарко, весело и хорошо.
И если Колупаев в такие минуты валил меня лицом в снег, топтался по мне ногами и даже обзывал непонятно, я на него не обижался – все равно его чудесное настроение каким-то образом передавалось и мне.
Здесь же, в парке Павлика Морозова, Колупаев катался молча и кроме сурового слова: «Мадам!» я вообще не помню, чтобы он говорил что-то еще.
Если говорить коротко и ясно, в парке витала настоящая потусторонняя жизнь. Дух Павлика бродил между деревьями и не давал покоя гуляющим.
Незаметно он подчинил себе все окрестные пейзажи: суровую набережную с Бородинским мостом и громадами Кутузовского проспекта, и огромный шпиль площади Восстания, торчавший, как я уже сказал, прямо у нас над головой, и далекую прекрасную панораму гостиницы «Украина», и обувную фабрику, и неприветливую Рочдельскую улицу, кончавшуюся комбинатом «Трехгорная мануфактура», на котором работал мой папа, – все это объединялось маленьким бронзовым памятником, а также березками и липами вокруг него – в единую картину. В какой-то, прямо не знаю, мемориал погибшим героям, которые погибли, разумеется, не зря, а очень даже по делу, чтобы на их могиле возникла вот такая замечательная красивая жизнь – с детьми на санках, дымящимися трубами, замерзшей панорамой Москвы-реки и гостиницей «Украина» на заднем плане.
– Знаешь что, Лева! – говорил мне однажды Колупаев. – Ты не води меня больше сюда. От дома далеко, а толку нету. Ну какой тут парк? Просто сквер. Плюнуть некуда. То ли дело у нас, на Трехгорном валу! Вот там действительно природа. Гуляй не хочу. Или во дворе. Нет, Лева, это не парк, а какое-то издевательство.
– Люди сюда приходят не за этим, Колупаев! – спорил я с другом. – Им не надо здесь твое мороженое. Для этого в другой парк можно пойти. Они приходят и смотрят: стоит памятник. Ходят маленькие дети. Ходят голуби. На заднем плане Москва-река. Над головой высотное здание. Все! Этого достаточно! Понял, нет?
– Для чего достаточно? – тихо спросил меня Колупаев.
– Ну для этого! – я показал рукой себе в грудь. – Для души!
Колупаев с сомнением покачал головой и немножко поплевал вокруг себя на снег.
– Никто сюда не приходит, – мрачно сказал он. – Так только, если мимо идут, или насквозь. Потому что им тут делать нечего. Нехорошее место.
– В каком это смысле? – поразился я.
– В таком. Не надо было тут этого пионера ставить. Был бы сквер как сквер. Для гуляния детей и стариков. А теперь тут этот стоит.
– Кто этот? – опять сделал вид, что не понял я.
– Кто-кто! Истукан твой! – заорал Колупаев и побежал вниз, на Рочдельскую, где его давно ждали какие-то знакомые люди, причем такого здоровенного вида, что бежать за Колупаевым следом я в тот день не рискнул.
Оставшись один, я немного прошелся по знакомым дорожкам. Под бледным светом фонаря ходила неуверенная ворона и тыкала клювом в снег. Маленькая девочка с санками лет примерно пяти шла мне навстречу из темноты.
– Вы меня не можете проводить домой? – тихо спросила она. – Я вон там живу. А то всех уже увели, а меня мама забыла.
Я послушно довел девочку до Рочдельской улицы, и она благодарно пожала мою руку сквозь варежку.
– Дальше я сама, – сказала девочка и исчезла в какой-то арке.
Я взял санки под мышку и приготовился идти вверх по улице Заморенова. Но уходить из парка мне почему-то не хотелось. Я вдруг поймал себя на мысли, что никогда не бывал в этом месте совершенно один. Всегда или с Колупаевым, или с мамой, или с классом, собирать листья или чего-то копать полезное для природы. В данный же момент в парке не было вообще никого, кроме меня и памятника. Я опять бросил санки на утоптанный снег и повез их за собой на веревочке. Обратно в парк.
«Сколько же сейчас времени? Часов девять, что ли...» – подумалось как-то лениво и неохотно. Я знал, что мама уже начала волноваться. Но идти домой почему-то очень не хотелось. Хотелось бесцельно мерять шагами дороги. И я начал потихоньку приближаться к памятнику.
Весь залепленный снегом, он виднелся немного вдалеке. Огромные дома на той стороне Москвы-реки светились сотнями окон, как мираж. Было совершенно не холодно.
Вокруг памятника лежал нетронутый снег. Я протоптал глубокую дорожку и сел на постамент. Теперь меня совсем не было видно. Я исчез, растворился в тишине, как та ворона.
Вдруг выяснилось, что в парке я не один. Рядом со мной, буквально на соседней лавочке, сидели еще двое.
Женщина в чулках и пальто и мужчина в низко надвинутой кепке. Мужчина курил. Красный огонек светился между двумя деревьями.
– Ну не надо! Прошу тебя! – вдруг громко и протяжно сказала женщина. Почти застонала.
Я буквально замер.
«Ничего себе! – подумал я. – Как же это я сейчас встану и пойду? Вот будет номер! Лучше я еще немного посижу».
– Не надо! Не надо! Ну я прошу! – опять протяжно сказала женщина каким-то тягучим голосом. При этом совершенно не меняя ни поворота головы, ни наклона спины. Мужчина тоже сидел неподвижно. Я никак не мог понять, к чему относится это «Не надо!» – мужчина не приставал, не бил, не кусал, не грабил и не убивал женщину. Он просто сидел, курил сигарету, и что-то тихо говорил. Так тихо, что до меня не долетало ни звука.
– Я умоляю! – вновь раздался ее голос.
Такой голос я слышал только в кино. Красный огонек светился между двумя деревьями. Я старался не смотреть в их сторону. Смотрел на окна, на дома. А они все никак не уходили.
У меня начали замерзать ноги. Вдруг мне стало казаться, что мужчина – маньяк-убийца, и если я встану и пойду, он меня тоже прикончит в два счета. Это, конечно, глупо, но нужно же было искать какое-то оправдание своей полной неподвижности. А неподвижность была такой полной, что я даже ногой не мог шевельнуть. Голос незнакомой женщины в темноте меня совершенно загипнотизировал.
«Правильно сказал Колупаев, – думал я. – Очень нехорошее это место. Не зря тут так тихо всегда. Одни вороны, жертвы, убийцы, и я тут тоже сижу...» Сколько сейчас времени, и что сейчас делает моя мама, я даже боялся думать. А женщина все повторяла и повторяла, уже тише, но все равно очень отчетливо:
– Ну не надо, не надо, не надо...
«Ну чего же не надо-то? Ну не надо, ну и что? А может, надо? А если надо? Если надо так надо. Тут уж ничего не попишешь». Мысли путались.
Красный огонек сигареты все никак не гас. Я решил, что буду сидеть тут, пока они совсем не уйдут. Или пока эта драма не завершится. А может, я должен тут сидеть? Может, я спасу эту женщину? И в этом мое назначение? Ну что же делать, если такая у меня судьба.
Время окончательно остановилось. Это было очень страшно.
И в этот момент...
В этот момент произошло что-то такое, чего потом никогда со мной в жизни не происходило.