— Не знаю, — сказала старуха. — Не буду врать.

— Третьего дни показывали у нас в Доме культуры кино. Нашли на Кавказе столетних стариков, сняли, как они чай пьют в саду, как прытко персики с дерева обирают. А я смотрю на них и думаю: какую же вы, заразы, спокойную жизнь прожили, если дотянули до ста лет!

— Может, невестки у них хорошие, — сказала старуха. — Или зятья.

Но шофер не слушал ее.

— Это ж сколько надо близких людей похоронить за такой срок, и чтоб душа не надорвалась! Это ж надо только об себе думать, чтоб так долго жить!.. Ты прикинь, мать, цифру подлости за сто лет: чего они насмотрелись на своем веку? Вон ты оглохла совсем, и душа в тебе держится на самом кончике…

— Верно, — сказала старуха. — Сработавшись я, устала уже маненько.

— А до ста годов тебе еще дудеть лет двадцать. Выдюжишь?

— Куда мне, — сказала старуха. — И так зажилась.

— Ты с какого года?

— Не знаю, милый.

— Пенсию получаешь?

— Нету у меня пензии, — вздохнула старуха.

— А за что взяли сына?

— За драку.

— Убил кого?

— Не, — сказала старуха. — Было сотрясение мозог. Выздоровел. Ходит. Кабы не милиция, они б и так замирились.

Дорога разворачивалась плоская, однообразная, ни кустика по обочинам. Пожилому шоферу захотелось спать с новой силой. Он вел машину, высунув голову в боковое окошко, чтобы встречным ветром сдувало с лица сон.

В городе у вокзала он выгрузил старухину поклажу, снес ее на тротуар и пошел к машине, но, оглянувшись на глухую к городскому шуму бабку, совсем тощую и махонькую в толпе быстрых и уверенных людей, шофер выматерил себя громко за свою дурью жалость, воротился и занес багаж в здание вокзала к кассам.

Старуха всю дорогу, покуда сидела в машине, зажимала в кулаке трешку, выделенную для расплаты с шофером. Однако денег он с нее не взял. Только сердито спросил:

— Камней ты сюда наложила, что ли? — И пнул ногой картонный ящик. — Харчи небось?

— Продукты, — заулыбалась старуха.

— Сына-то как зовут?

— Славик.

— Сволочь твой Славик, — сказал шофер. — Ну, бывай здорова. Счастливо доехать, мамаша.

Она не поняла, за что он на нее рассердился, но обрадовалась сэкономленной трешке. Можно бы купить еще банок пять консервов, да некуда было класть.

Бабка осмотрелась обстоятельно, сидя на деревянном диване подле своих вещей. Торопиться было некуда, поезд отходил вечером, а билет у нее взят загодя на станции в поселке. Посторонних людей она нисколько не робела: за долгую свою жизнь старуха убедилась, что если кто ее утеснял или обижал, то были это всегда не посторонние, а люди, которых она знала.

Ехала она хорошо, удобно. Ей досталась верхняя полка, просторная для ее худого недлинного тела; в головах встал ящик, под боком. — чемодан. Проводница дала старухе за рублевку матрац, байковое одеяло, две чистые простыни, подушку, к ней наволочку и еще вафельное полотенце. Столько чистого белья за один раз бабка никогда не потребляла. Лежать ей было мягко, и она думала, что едет к сыну в мягком вагоне.

Народу в вагоне набилось много, внизу сидели по трое на полке, над бабкой, у потолка, тоже лежали, но это ей нисколько не мешало. Отоспалась она за дорогу, да и отъелась порядком. Чайников у соседей хватало, мужики бегали на станциях за кипятком, ее всякий раз приглашали к столу.

Продукты в дорогу она запасла — хлеб был, маслице, яички, наколотый кусковой сахар, заварка и дешевые леденцы. Всем этим она потчевала соседей, а они в свой черед угощали старуху. Было с кем и поговорить, здесь люди считали ее за человека. Она не таилась от них, рассказывала, зачем и к кому едет. Бабкина беда не казалась этим людям зазорной, никто ее не срамил за сына — не вор все-таки, не мошенник, по пьяному делу чего не случается, — а горькую ее жизнь при злой невестке и подавно понимали.

Попалась, правда, одна городская, уже не молоденькая женщина, на нее бабка сильно рассердилась. Женщина эта сказала, оглядывая при этом всех пассажиров и как бы приглашая подивиться, какая она разумная:

— Я вас всецело понимаю, но, полагаясь на свой жизненный опыт, должна сказать, что такова уж наша участь, всех матерей. Редкая невестка нам нравится, потому что мы ревнуем к ним наших сыновей.

— Это как? — спросила старуха.

— А вот очень просто, бабуся. Вы должны не показывать вида, если вам что-нибудь не по душе в доме вашего сына. Помалкивать надо, даже когда вам обидно. У вас с ней могут быть разные взгляды на жизнь…

— Она мне исть не дает, — сказала старуха.

— Ну это уже крайность, я думаю, вы преувеличиваете. Не запирают же от вас еду на замок?

— А как я сама возьму? — рассердилась старуха. — Они покушают, уйдут на работу, со стола убрано, чай и тот весь спитой, один хлеб гольем ем. Кабы я имела свою копейку…

— Но это же смешно: в доме родного сына вести отдельное хозяйство! Дикость какая-то…

Бабка не успела ответить — за нее вступились пассажиры. Городскую эту женщину быстро заклевали. Оказалось, что едут в вагоне еще старики и старухи, которым не так уж сладко живется при детях. Высокий мужик, с жухлым обвисшим лицом, одетый по-простому, но аккуратно, вежливо вмешался. Он тоже обращался к бабке, но смотрел при этом на всех пассажиров.

— Извиняюсь, — сказал он. — На то есть закон. А поскольку есть закон, постольку он направлен против имеющегося беззакония: в случае нарушения заботы о родителях последние имеют право возбудить дело.

— Вы юрист? — спросила у него городская женщина.

— Ветеринар. И вам, гражданка, — обернулся он к старухе, — целесообразно подать в суд на алименты, их взыщут с вашего сына.

Чтобы не обижать его, бабка кивала головой.

— Я лично, — продолжал ветеринар, — в дополнение к своей небольшой пенсии, на которую мы с супругой не могли бы существовать, взыскиваю и с дочери, и с сына. Это не значит, товарищи, что наши отношения осложнились. Напротив. Решение суда внесло в них ясность. Не говоря уже о воспитательном значении…

«Бесстыжая твоя морда», — думала бабка, продолжая согласно кивать головой.

— Если желаете, — сказал ветеринар, — могу вам тут же в вагоне написать заявление по форме.

— Давай, бабуля! — крикнул кто-то молодым голосом с боковой полки. — Дави родного сына!

В вагоне загалдели.

Старуха молча полезла к себе наверх.

Ветеринар сказал городской женщине:

— Вот так с ними всегда: мечтаешь сделать услугу, а тебя же смешают с дерьмом.

Старуха лежала на своей верхней полке, уже не слыша пересудов внизу. Она задремывала, видела короткие старушечьи сны, все больше покойников, людей, давно умерших. С ними ей было проще, только непривычно, что обращались они к ней по имени, звали Дусей, а она уже и вспоминать позабыла, что крестили ее Евдокией. И, просыпаясь, она долго отделяла свои сны от действительности, сладко запутываясь в том, что было и что есть.

Путь ее приближался к концу.

Вагон пустел.

Старуха попросила солдата спустить ее багаж вниз, на пол. Задолго до нужной станции, обозначенной в письме сына, она уже была совсем готова к выходу: убрала под чистую белую косынку спутавшиеся за дорогу реденькие, седые волосы, ополоснула в умывальнике лицо, отряхнула от пыли юбку, жакет и сидела последние часа два неподвижно у окна.

На станции вышла она из всего поезда одна. Поезд простоял недолго, ушел, старуха посмотрела ему вслед, томясь немного по своей полке, где ей так самостоятельно жилось.

Станционное здание было маленькое, бревенчатое, рубленное по-старинному, в хряпу. В эти места уже вступила осень, густой, напористый ветер сносил на сторону печной дым из трубы.

Ухватившись за веревку, обматывающую чемодан, старуха поволокла его по земле к станции. Она не торопилась, времени для того дела, по которому она сюда приехала, у нее было много — вся оставшаяся жизнь. Чемодан она волоком дотащила, села на него передохнуть и терпеливо дождаться того доброго человека, кто поможет ей сладить с грузным картонным ящиком.