Утром шалею, услышав на площади Синтагма немецкую речь, меня напрочь выбивают из колеи толпы повсюду снующих туристов. Беру билет на первый же рейс самолета на Закинтос. Полет прошел настолько быстро, что потерялось ощущение времени. Но посадочную полосу окружают знакомые поля. Дикие каллы и высокая трава тихо покачиваются на жарком ветерке.

Как во сне, взбираюсь в гору.

Землетрясение превратило наш маленький домик в груду камней. Хороню прах Атоса под камнями нашего тайника. В трещинах разрушенного фундамента повсюду растут асфодели, из которых много лет тому назад мы пекли хлеб. Справедливо, наверное, что после смерти Атоса не стало и дома. Позже в частично отстроенном городке навожу в кафе справки. Мне рассказали, что старый Мартин умер в прошлом году. Ему было девяносто три года, на похороны собрался весь Закинтос. Иоаннис с семейством после землетрясения переселился на материк. Через несколько часов сажусь на отходящий с Закинтоса «Дельфин», плыву по морю обратно через пролив. Пластмассовые оранжевые стулья на палубе блестят, как карамель. Небо вздымается ввысь подвешенной на ветру голубой скатертью. В Киллини сажусь на автобус, возвращаюсь в Афины. На балконе в номере прямо с подноса ем поздний обед. Утром просыпаюсь одетый.

На следующий день отправился на Идру. Сел на кораблик и уплыл, оставив за спиной толпы туристов. Поднялся по узеньким улочкам с домиками, белые стены которых, казалось, возведены из чистого солнечного света, и городок остался позади.

Семейное гнездо Атоса — где теперь, спустя много лет, я сижу и пишу эти строки, — само по себе может служить летописью нескольких поколений рода Руссосов. Было такое чувство, что кто-то ошибся и, вместо того чтобы снести отдельные предметы мебели с холма и свалить их там в одну большую кучу, на протяжении многих десятилетий их, наоборот, втаскивал в гору, чтобы обставить дом. Я часто пытался угадать, каким именно предметом обстановки обогатил дом тот или иной предок Атоса.

Мне показалось, что госпожа Карузос обрадовалась тому, что в доме наконец снова кто-то поселится. Когда в двадцатые годы отец Атоса в последний раз приезжал на Идру, она была еще ребенком. Госпожа Карузос внимательно меня разглядывала, и мне почудилось, что я кажусь ей каким-то неприкаянным недотепой, может быть, она на меня смотрит так пристально и думает себе: «Так вот, оказывается, во что выродился род Руссосов».

В ту первую ночь луна будто вмерзла в окно, как застывшая монетка, подброшенная в воздух. Я внимательно просматривал библиотеку Атоса, вновь чувствуя себя вверенным его заботам.

Там было много поэзии, больше, чем мне запомнилось из нашей с ним жизни. На полках стояли книги учителей Атоса: Парацельса, Линнея, Лайелла[97], Дарвина, Менделеева. Пособия по полевым исследованиям. Эсхил, Данте, Соломос. Книги были до боли знакомыми — и не только по содержанию: пальцы помнили потрескавшуюся тисненую кожу переплетов, стертые до картона уголки, размякшие от влажного морского воздуха бумажные обложки. Между книгами кое-где были заложены газетные вырезки, хрупкие как слюда. В детстве я искал среди книг одну, которая научила бы меня всему сразу, потом искал один язык, как кто-то ищет лицо единственной в мире женщины. На иврите есть поговорка: «Взяв книгу в руки, становишься паломником, оказавшимся пред воротами нового города». Я даже нашел мой талес[98] — подарок, который сделал мне после войны Атос. Я ни разу его не надевал, аккуратно сложенный, он так и лежал в нераспакованной картонной коробке. Изнанка талеса была чистейшего голубого цвета, как будто его окунули в море. Голубизна взгляда.

Я поднес лампу ближе к полкам. Остановился на изящном издании псалмов в твердом переплете бордовой кожи, потемневшей от прикосновения многих рук. Атос нашел эту книгу в мусорной корзине в Плаке.

— Все правильно. Апельсины. Инжир. Псалмы.

Поездки и жара измотали меня до предела. Взял маленькую книжку, пошел с ней в спальню и лег.

«Горе съело мне жизнь, стоны съели годы… те, кто знал меня, трепещут от страха, когда произносят мое имя. Меня забыли, как покойника, до которого никому нет дела, как разбитый горшок…

Силы мои иссохли, как спекшаяся земля… ок-ружили меня псы голодные, отрезала от мира толпа негодяев. Рвут мне тело на части… хотят поде-лить обноски мои…

Настанет жуткий день, и возьмет он меня в дом свой, схоронит меня в шатре своем, вознесет на высокий утес…»

Я растянулся на кровати поверх тканого покрывала. Свежий летний ветерок — милтими — пробрался под рубашку, коснулся влажной кожи. Госпожа Карузос наполнила все лампы маслом. Впервые почти за двадцать лет они добавили свой свет к горевшим внизу огням городка.

«Стану сказывать темные притчи под звуки органа».

Есть такие места, к которым неудержимо влечет, а есть такие, которые хочется тут же покинуть. Запахи Идры внезапной болью задели во мне жгучую струну памяти. Ослики и пыль, горячие камни, омываемые соленой водой. Лимоны и сладкий ракитник.

В комнате Атоса, в доме его отца, мне слышались вопли, они становились все громче, обволакивая сознание. Я чутко вслушивался в себя, не пытаясь их заглушить. Впивался руками в края стола, и меня поглощала голубизна. Я терял себя, открывая мир, который мог исчезнуть в любой момент. Такое случалось со мной долгими вечерами, когда огонь лампы отбрасывал красноватые отблески на непорочную белизну страницы.

Девочка слизывала с травы росинки. Здена не взяла с собой воды, она сказала девочке, чтобы та сосала пальчик, «… а когда тебе захочется есть, можешь его пожевать». Девчушка смотрела на нее какое-то время, потом засунула в рот указательный пальчик.

— Как тебя зовут, малышка?

— Беттина.

«Такое чистое имя, — подумала Здена, — у такой грязной девочки».

— И давно ты так сидишь здесь у дороги?

— Со вчерашнего дня, — прошептала малышка. Здена опустилась около нее на колени.

— Кто-то должен за тобой прийти?

Беттина кивнула.

Здена взяла у девочки сумочку и заметила, что ручка испачкана кровью. Она разжала девочке ладошку и увидела, что Беттина так сильно сжимала ручку сумки, что прорезала ладошку до крови.

До города надо было добираться шесть миль. Здена несла сложенную из квадратного куска ткани котомку с травами, которые добавляла в еду. Дома у нее была кость для супа, а травы должны были придать бульону аромат. Часть пути Здена несла девочку на руках, иногда та становилась ногами на ботинки Здены, и так они вместе шли дальше.

Пока они шли, Беттина посасывала концы прядей волос, и они стали мокрыми. Все внимание девочка сосредоточила на волосах, глазеть по сторонам ей было некогда.

Вечером девчушка смотрела, как Здена варит суп. Потом она макала в жидкий мясной бульон хлеб и запихивала сочащиеся влагой куски в рот, поднося губы как можно ближе к миске.

Их жизнь спокойно шла своей чередой. Бет-тине нравилось считать узоры на ткани платья Здены, она это делала, касаясь пальчиком центра каждого цветочного букетика. Здена телом чувствовала прикосновение маленького пальчика Беттины сквозь тонкую ткань платья; это было как игра, где линиями надо соединить точки. Здене такая игра доставляла удовольствие.

Девчушка сидела у нее на коленях и слушала рассказы. Здена чувствовала, как к ее сорокалетней груди и животу от веса девочки приливает кровь. «Горе, которое мы несем с собой, любое горе, — думала Здена, — весит столько же, сколько спящий ребенок».

Как-то в августе, во второй половине дня, когда на дороге, где раньше по колено стояла грязь, а теперь, после нескольких недель засушливого лета, столбом стояла пыль, перед домом Здены остановился мужчина. Он где-то узнал, что она была дочкой сапожника (сыновей у отца Здены не было), а его ботинки прохудились.