Тут я вдруг понял, что неподалеку в темноте был кто-то еще. По голосам мне стало ясно, что любовники уже не первой молодости. Я замер, боясь шевельнуться. Мужчина непроизвольно вскрикнул, и через несколько секунд они рассмеялись.

Не близость их интимности привела меня в себя, а тот негромкий смех. Я вспомнил, как Петра поворачивалась ко мне в темноте, взгляд ее был серьезным, как у зверя. До меня доносились их ти-хие голоса, я представил себе, как они оправляют друг другу одежду.

На кораблике, увозившем меня с Идры, я случайно подслушал разговор двух ребят, один из них рассказывал другому, что в странах, где много больших семей, мужьям с женами часто приходится тайком уходить из маленьких домишек в поля, скрываясь от детей.

— Не первенец их был зачат в траве, а все остальные! К тому же женщине нравится смотреть в небо.

Когда те двое уходили через поле, до меня доносился шелест их одежды. Тьма уже стала чревата рассветом. Когда я нашел дорогу обратно к гостинице, небо розовело новым днем.

Как-то вскоре после свадьбы Наоми сказала:

— Иногда нам нужны обе руки, чтобы выбраться из какого-то места. Иногда вверх там идет крутая узкая тропинка, по которой можно идти только друг за другом. Если я не смогу тебя найти, я поглубже загляну в себя. Если я не смогу за тобой поспеть, если ты уйдешь далеко вперед, оглянись. Посмотри назад.

В ту ночь накануне отлета из Греции в номере гостиницы я впервые испытал душевный подъем от чувства обычной печали. Наконец-то мое горе было моим собственным.

Долгие часы, прислонившись к холодному стеклу над бескрайней, недвижной Атлантикой, я представлял себе возвращение домой.

Сейчас половина шестого, Наоми только что вернулась с работы. Вот она стоит у входной двери и никак не может найти нужный ключ. В одной руке у нее книга, может быть, «Песни семи морей» Хаджилла. В другой — сумка с покупками. В ней мандарины с нежной кожицей, сладкие витамины. Хлеб в складочку от жара печи, мягкое тесто прорывает корочку изнутри. Лицо Наоми раскраснелось от холода и моросящего дождя, чулки перепачканы сзади каплями сохнущей слякоти.

Вечером я возьму в аэропорту такси и по дороге буду вспоминать, как мальчишкой выглядывал из окна машины родителей, сидя на заднем сиденье воскресными вечерами. Мы ехали пустынными пригородами к освещенному городу через скошенные поля под морозным ноябрьским небом. Когда всходила первая звезда, поля покрывались морозной коростой. Детские ноги мерзли в ботинках. Маленькие городские лужайки, улицы суживались под снегом. Где-то по соседству кто-то сгребал лопатой снег с дорожки к дому, проезжала случайная машина.

Такси провезет меня мимо желтого света окон над багряными лужайками; может быть, Наоми нет дома, свет горит во всех окнах, кроме наших…

— В Греции я видел кого-то в такой же косынке, как твоя. Я вспомнил, что ты ее носила. Она все еще у тебя?

— У сотен женщин должны быть такие косынки. Я купила ее в «Итоне». Что ты так к этой косынке привязался?

— Да ничего, просто так.

С высоты в двадцать тысяч футов неясной гранью ячеистой стенки уже показалась изломанная, зазубренная кромка города.

В постели я расскажу Наоми о водяном смерче, засасывающем в движении светящихся рыб и водоросли и превращающемся в мерцающий пляшущий раструб, покачивающийся над полночным океаном. Я расскажу ей о полумиллионе тонн воды, поднятой над озером Уаскана, и о торнадо, который сматывал в клубок заборы из проволочной сетки, столбы и многое другое. А о той паре, что спряталась в своей комнате, дожидаясь, пока торнадо пройдет, я рассказывать ей не буду, потому что, открыв дверь спальни, они увидели, что полдома исчезло…

Наоми в темноте сидит на кухне. Я стою в дверном проеме и смотрю на нее. Она молчит. Уже ноябрь на дворе, но оконные сетки от насекомых еще не сняты, в них застряли мокрые листья. Сетки делают серое стекло мутным и грязным, а мне страшно становится от того, как она смотрит на свои руки, лежащие на столе.

Моя жена чуть склонилась на стуле, подалась вперед, и волосы закрыли ей половину лица. И когда ее лицо так начнет исчезать в волосах, с губ моих сорвется имя: Наоми.

Я воздержусь от признаний, не стану говорить ей, что был на Идре с женщиной, волосы которой свисали с кровати до пола…

Я помню, Наоми, ту историю, которую ты мне рассказывала. Когда ты была маленькой девочкой, у тебя была своя тарелка с рисунком на дне. И тебе всегда хотелось поскорее съесть все, что в ней было, чтобы полюбоваться на пустую тарелку полную цветов.

В широком вираже самолет идет на посадку.

Я видел однажды, как отец сидит в белоснежной кухне. Мне тогда было шесть лет. Я спустился по лестнице из спальни посреди ночи. Пока я спал, бушевала снежная буря. Кухня светилась светом, отраженным от наваленных под окнами сугробов, свет был голубоватым, как на дне ледниковой расселины. Отец сидел за столом и ел. Его лицо поразило меня до глубины души. Тогда я впервые увидел, что пища заставляет отца плакать.

А теперь с высоты в несколько тысяч футов я вижу что-то еще. Мама стоит за спиной отца, прижимая к себе его голову. Он ест, а она гладит его по голове. Как в чудесной замкнутой цепи, каждый черпает силы в другом.

И я понимаю, что должен отдать то, чем больше всего дорожу.