Вечером Влада забрали. Участковому пообещали, что миллион леев придет по почте на следующий день. Ночевал Влад в подвале, где убил своего триста восемьдесят шестого таракана, что и записал на стене мелом. Не дождавшись денег, участковый запил.

— Вот так… Так… А, черт, не так сильно!

— Что это у вас тут происходит?

Недоумевающий президент стоял на пороге кабинета Лоринкова, где тот стоял у стены со слегка приспущенными штанами. Над задницей журналиста склонилась секретарша.

— А вы опять без стука, — грустно констатировал журналист и подернул штаны. — Мне укол делали.

— Болеете? — сочувственно спросил президент.

— Еще как, — хмуро ответил Лоринков и спросил: — А не пора ли нам выпустить джина из бутылки?

— Что это вы штампами заговорили? Вы о чем?

— Да все о нем же. О нашем депутате.

— Есть нужда?

— Да как вам сказать… Он уже своего рода легенда. На прошлом митинге Рошка велел отслужить панихиду по «похищенному и безвинно убиенному красными дьяволе рабу божьему Владу». Опять же, скоро новый марш протеста намечается.

— Перегородят центральный проспект?

— Как обычно. По-моему, нарыв созрел. Рошка, кажется, сам поверил, что Рубрякова нет в живых.

— Что ж, ему же лучше: кассой делиться не придется.

— Так-то оно так, — задумался журналист, — однако у меня к вам вопрос.

— Это еще какой же? — насторожился Воронин.

— Скажите, — проникновенно сказал журналист, мягко взяв президента за руку, — а где вы прячете золото партии?

Секретарша пулей выскочила из кабинета. Минут пять Воронин грязно ругался, а счастливый Лоринков громко хохотал. Это была его любимая шутка. Исключительно для внутреннего пользования, как он говорил, — ведь повторялась она им так часто, что смеялся остроте только сам Лоринков. Воронина же этот вопрос несколько злил. Дело в том, что президент на самом деле не знал, где же золото партии коммунистов МССР, верил, что пресловутое сокровище существует, и в глубине души надеялся его найти. Но о своих подозрениях ни с кем не делился. Как не собирался делиться и найденным золотишком.

— Продолжим, — отсмеявшись, вновь заговорил Лоринков, — на данный момент тема Рубрякова почти исчерпана. Он — мученик. Жертва. Святой. И тут-то мы его вытаскиваем за бороду (согласитесь, уши для этого у него чересчур малы) из нашего сорокского подвала. Дискредитация налицо. Все решают, что Рубрякова спрятали, дабы поднять рейтинг христиан-демократов. Рошка свирепствует и допускает ошибки. Приднестровцы тоже злобствуют: они же обвинили нас в том, что мы Рубрякова убили… В общем, нашего бородатого мальчика пора вытаскивать на свет божий.

— Да, — задумался президент, — наверное, вы правы. Кто займется Рубряковым?

— Да я и займусь, — согласился Лоринков, после чего похвастался, — меня в Сороках любят. Когда-то я написал мистический рассказ о цыганах.

— Хм, — тактично кашлянул президент, и прошел к окну.

Воронин вспомнил, как ему, тогда еще просто председателю фракции в парламенте, пришло письмо от Общества цыган Молдавии с жалобой на некоего графомана, опозорившего всех цыган республики своим, как говорилось в письме «полоумным бредом».

На улице мерзло около полутора тысяч человек. Оратор что-то выкрикивал в микрофон, но прислушивались к нему мало. По краям толпы стояла женщины в тулупах и валенках: они торговали водкой на разлив и горячей закуской. С водкой пришлось смириться даже самые европеизированным европейцам, как с усмешкой называл Лоринков сторонников Рошки. Было холодно. Очень холодно.

— Там же дети, в толпе! — с нескрываемой досадой отметил президент, и выругался, — детей бы хоть пожалели, варвары!

— Не переживайте вы так, — успокоил его Лоринков, — они уж вас не пожалеют. Даже дети.

— Да уж… Я, кстати, завтра уезжаю, поэтому постарайтесь решить вопрос Рубрякова аккуратно, весьма аккуратно.

— Куда это вы?

— У меня встреча, — горделиво расправил плечи Воронин, — с президентом США, Джорджем Бушем-младшим!

— Ох уж эти ваши встречи. Коммунисты вас не поймут, а демократы все равно не поверят.

— Ладно, ладно, — поморщился президент, — это уж позвольте решать мне и советникам по внешней политике.

Отойдя от окна, Воронин подошел к Лоринкову, и подозрительно спросил:

— А что это вы в последнее время почти не пьете?

— Лечусь же. Лекарства со спиртным несовместимы.

— Отчего лечитесь?

— От туберкулеза, — ответил Лоринков, преднамеренно кашлянув в лицо собеседника.

Последовал очередной взрыв ругани и смеха.

— Тупею, — утирая слезы, хихикал Лоринков, — тупею я тут с вами совсем. Мне бы книги писать.

— Это вы бросьте, — прикрикнул Воронин, — никаких мемуаров!

Потом подошел к зеркалу и потер лицо рукой.

— Придется побриться здесь. Самолет через полчаса. Домой заехать не успеваю.

— Хотите лосьон после бриться? — предложил Лоринков.

— Не откажусь, — поблагодарил президент.

Через несколько минут, распростившись с журналистом, благоухающий отменным немецким лосьоном Воронин отбыл в аэропорт.

— Милый, — поцеловав его на прощание, сказала секретарша, — милый, что это за странный запах какой-то?

— Лосьон, — млея от ласки, ответил президент.

— А, тот, немецкий, которым я Лоринкову перед уколами задницу протирала…

В реве двигателей взлетавшего самолета президенту чудился гадкий, шакалий смех Лоринкова…

— Здравствуй, барон, — с удовольствием распрямил затекшие в машине ноги журналист и подпрыгнул несколько раз.

— Рад видеть, — радушно осклабился старик.

Собрав в густой пучок бороду, барон подмел перед Лоринковым немного места во дворе. Затем женщины принесли ему медный таз, полный живых рыбешек. Опустив туда бороду, старик со смехом глядел, как они очищают густую растительность на его лице. Лоринков, отчасти привыкший к чудачествам барона, терпеливо ждал. Язык младшего сына старика все еще болтался на воротах его красивого, внушительного дома.

— Что ты привез мне на этот раз? — спросил барон, когда они с гостем поели в пристройке у дома.

Лоринков продумал, что не отказался бы жить в такой пристройке всегда, и ответил:

— На этот раз я приехал забрать Рубрякова.

— Жаль, — улыбнулся барон, — мы привыкли к нему. По вечерам мои рыбы выклевывают насекомых из его головы, вино струится по стенам его подвала, мой племянник рассказывает ему историю рода, а мы с ним беседуем о красоте.

— Много он понимает в красоте! — желчной отозвался журналист.

— Все мы в ней понимаем, — мягко не согласился цыган.

— Что это вы тут устроили на днях, — увел беседу в сторону Лоринков, — весь Кишинев об этом только и говорил.

— А ты сказал когда-то, что Кишинев только об этих ваших акциях протеста и думает, — лукаво подмигнул старик.

— Не лови меня на слове! — раздраженно отмахнулся Лоринков. — Лучше приведи своих людей в чувство. Как можно брать в заложники человека, который не совсем удачно положил кафель в ванной!

— Он не был заложник, — развел руками барон, — он обиделся на нас, намазал хлеб маслом и вареньем, а потом зашел в подвал и закрылся сам! Он просто расстроился из-за того, что сделал свою работу плохо.

— Надо же! — ехидно воскликнул Лоринков. — Какой мягкий, вежливый, тактичный и самодисциплинированный строитель вам попался! О, сама невинность! Воплощение! Образ! Только, чтобы бедолагу из вашего подвала вызволить, нам пришлось спецназ к вам посылать…

— Недоразумение, — поджал губы барон, — исключительно недоразумение.