Внезапно Лоринков зажмурился, после чего вновь широко раскрыл глаза. Во двор дома зашел конь неестественно стального цвета, с наростом на лбу, смахивавшим на рог…
— Единорог? — прошептал Лоринков, крепко держась руками за край стола.
— Может быть, — уклончиво ответил цыган, и видение пропало.
— Ладно, — вяло сказал уставший Лоринков, — не много ли мистики? Ведите меня к Рубрякову. Отпустим его сегодня ночью.
— Повезете в Кишинев? — спросил барон.
— Ни в коем случае. Вывезем куда-нибудь на дорогу, там и оставим. А дальше пускай пешком идет.
— Что ж, — сказал барон, — что ж… Странствие — лекарство от тоски. Пускай развеется.
Мужчины вновь вышли во двор. Бороду барона за его обладателем несли пажи. Под ногами шедших трескались орехи, скорлупа которых возвышалась по углам забора, переливаясь молдавскими сумерками, как золотистая чешуя рыб барона.
— Что это за рыбы у тебя, барон, — вспомнил Лоринков, — прямо дрессированные!
— Это не рыбы, — ответил старик, — разве ты видел рыб, выклевывающих крошки из бороды человека? Это птицы.
— В воде? В виде рыб? Ты сошел с ума?
— Ты видишь их рыбами, я вижу их птицами, а они, может, звери. А может, их вообще нет, или есть, но только призраки?
— Тебе бы в цирк, старина. На худой, конец, на лекции по богословию. Подари мне одну твою рыбо-птицу, а?
Лоринков, не ожидавший, что барон согласится, был тронут, когда перед отъездом ему вручили маленький аквариум, в котором плавала рыба с желтой чешуей и глазами, глубокими, как душа ночи.
— Выходи! — крикнул Лоринков, и ногой выпихнул Рубрякова из машины.
Перед этим депутату развязали руки. На лице оставалась лишь повязка. Лоринков надеялся, что узник догадается ее снять.
— Дальше пойдешь сам, — коверкая голос, приказал Лоринков, и издевательски пожелал, — счастливого пути!
Машина отъехала метров на двести. Безучастный ко всему депутат стоял, опустив руки. Лоринков чертыхнулся и дал задний ход.
— Повязку-то сними! — крикнул он, и уехал окончательно.
Спустя несколько часов в пресс-службу Министерства Внутренних Дел поступил звонок.
— Мы нашли Рубрякова! — радостно сообщил сержант полиции, служащий в поселке близ Бендер.
На место срочно выехала целая делегация.
… Пятнадцать, двадцать, сто… Обессиливший Рубряков остановился и решил, что будет считать шаги с нуля. По дороге он шел уже час. Пару раз спускался в кукурузное поле: после прохладного подвала почки стали функционировать неожиданно и часто. Внезапно Влад увидел на дороге свет и стал посреди пути.
— Что надо? — спросили его из патрульного автомобиля.
— Я депутат, Рубряков, в Кишинев, везите меня в Кишинев!
— Рубряков? — подозрительно осмотрел его вышедший из машины полицейский. — Да ты сумасшедший просто!
Машина, сопровождаемая проклятьями Влада, уехала. Еще через час он сумел добраться до села, где постучал в первый попавшийся дом. На его счастье, там жил почти не пьющий полицейский…
Узнав от него, что его ищут который месяц и за нахождение обещали заплатить миллион леев, Рубряков решил про себя, что потребует эти деньги с правительства.
— Все-таки я сам пришел, — подумал он вслух.
На следующий день над фронтистами, отслужившими панихиду по живому человеку, смеялся весь город. Юрий пришел в ярость, но все же отправился покупать букет, который должен был, вместо отца, положить 7 ноября к памятнику Штефана Великого. Также его удивило, что Влад, некогда преданный и идейный соратник, стал отчего-то вялым, и ко всему безучастным.
— Его пичкали наркотиками! — заявил Рошка журналистам, но сам так и не был уверен в этом до конца.
Уж что-то пугающе доброе, человечное, появилось в глазах Рубрякова.
А рыба с золотистой чешуей, подаренная Лоринкову цыганским бароном, на следующее утро, прополоскал холодный рот чистейшей водой, на глазах изумленного журналиста поднялась в воздух, и несколько часов пела о чем-то странною птичьею речью. Только когда Лоринков дрожащими пальцами расстегнул пуговицы на рукаве левой, почти парализованной руки, рыба, которая птица, взмахнула крылом и вылетела в окно, лишь на прощание одарив город печальным взглядом…
— Золото…
Сказав это, Иван Петрович Бодюл, некогда первый секретарь коммунистической партии Молдавской СССР, задумался. Немного пожевав сухими старческими губами, — ему было уже за восемьдесят, — Бодюл налил чаю в граненый стакан и отхлебнул.
— По старинке живет, по старинке чай пьет, по старинке же и помрет, — неприязненно подумал Воронин.
К Бодюлу, лишь ненадолго приехавшему из Москвы в Кишинев, Воронин приехал в страшной спешке. По пути его автомобиль даже сшиб дворнягу, но остановиться и выяснить, можно ли чем помочь собаке (Воронин всегда так делал) не получалось.
Спешить было отчего. Бодюл, как и большинство представителей старой республиканской элиты, — неважно, политической ли, культурной, спортивной, — жил в Москве. На родину приезжал редко, и лишь затем, чтобы продать очередную квартиру или машину, коих со времен его правления Молдавией у Ивана Петровича было много. Несмотря на возраст, Бодюл выглядел молодцом: в аккуратном и почти модном костюме, очень маленький, и потому в туфлях на десятисантиметровых каблуках, с небольшими шрамами за ушами, появившимися после пластических операций.
Жену, Антонину Федоровну, Бодюл оставил в Москве, потому в квартире был один. Антонину Федоровну он вообще-то не любил: когда-то она была секретаршей Брежнева, работавшего в Молдавии, и спала с ним. Уезжая, «Бровастый» дал слово пассии обустроить ее судьбу, и слово сдержал: Бодюлу было поставлено условие — жениться на секретарше Брежнева, если он хочет занять его пост первого секретаря ЦК КП МССР. Иван Петрович долго не раздумывал, и спустя две недели в центральном загсе Кишинева пузатые амурчики у фонтана хлопали в ладошки в такт маршу Мендельсона. Зато потом Бодюл постарался отыграться на всех своих секретаршах: поговаривали, что стать первым секретарем района в Молдавии можно, только если женишься на секретарше Ивана Петровича, которую он, естественно, ублажает.
Обо всем этом Воронин, при Бодюле бывший министром внутренних дел, думал, глядя на Ивана Петровича. Но не воспоминания и ностальгия позвали президента в дом почетного пенсионера. Воронин хотел узнать у Бодюла, где тот успел спрятать золото партии, канувшей в лету.
— Иван Петрович, — мягко позвал Бодюла президент, — а, Иван Петрович… вы что, заснули?
— Нет, — встрепенулся Бодюл, — не заснул. Да и как тут заснешь, когда ты, Володька, такие вопросы острые задаешь? Что ж вы со страной-то сделали, олухи?
Сказав это, он тревожным жестом передовика, ярого врага халтурщиков (таких показывали в производственных фильмах 80-х) вновь приподнял стакан с чаем.
Воронин терпеть не мог, когда к нему обращались «Володька». Еще он не любил жестов производственных передовиков, потому что никогда себя к ним не причислял. Наконец, он терпеть не мог Ивана Петровича Бодюла, когда тот начинал говорить как персонаж «Вечного зова».
— Золотишко, — мягко вернул он Ивана Петровича к главной теме беседы, — говорите, золотишко где спрятали, вы, борец за мир во всем мире.
— Не было золотишка, — хмуро ответил Бодюл, решивший, видимо, не раскрывать тайну, — не было, и быть не могло. Все это миф, сказка. Все деньги к началу разрушения страны потратили, кому как не тебе знать?
— Мне, — наигранно удивился Воронин, — мне? Откуда мне это знать? Вы украли? Отвечайте!
— Ничего я не крал, — разозлился Бодюл, — запомни, ничего! Деньги потратили. Думали систему спасти!
— Какую систему, — спросил Воронин, вашу личную? Ты, старик, давай, местонахождение золота раскрывай. А как вы систему спасали, мне не рассказывай. Знаю я, на что твои гэбисты деньги потратили. Народный фронт организовали. Рошку выкормили.
— Неправда! — сопротивлялся Бодюл.