Чего только не случалось в этом яростном вихре событий! Граждане, вооружившиеся с целью защиты родины, одерживавшие победы по ту сторону французских границ, в соседних странах Европы, куда они принесли вместе с завоеванием революцию, превратились в грубую солдатчину, притеснявшую свободу в своем собственном отечестве. Крестьяне, которые, охваченные властным порывом, вызвали в 1789 году анархию на феодальных землях, став солдатами, мелкими собственниками или мелкими арендаторами, после того как они были в течение короткого времени передовыми стражами революции, вновь вернулись к молчаливому и тупому спокойствию своей покоящейся на традициях жизни, лишенной событий и движения и служащей прочным фундаментом для так называемого социального порядка. Мелкие буржуа, бывшие члены цехов, быстро стали в условиях экономической конкуренции свободными поставщиками ручного труда. Свобода торговли требовала, чтобы каждый продукт превратился в свободно продающийся товар; таким образом, она преодолела последнее препятствие, добившись того, что и труд стал предметом свободной купли и продажи.

Все менялось в это время. Государство, которое на протяжении веков казалось многим миллионам людей, находившихся в плену иллюзии, священным учреждением или божественной миссией, допустив, чтобы его суверен был обезглавлен самым прозаическим образом — при помощи гильотины, утратило свой священный ореол и приобрело светский характер. Само государство превращалось в технический аппарат управления, в котором место иерархии занимала бюрократия. А так как старинные титулы уже не давали их носителям привилегии на занятие государственных должностей, это новое государство могло стать добычей всех тех, кто пожелал бы завладеть им; короче говоря, оно оказалось отправленным на аукцион для продажи на одном лишь условии: чтобы удачливые честолюбцы были надежными поручителями неприкосновенности собственности, а также новых и старых собственников. Новое государство, которому понадобилось 18-е брюмера, чтобы превратиться в упорядоченную бюрократию, опирающуюся на победоносный милитаризм,— это государство, дополнившее революцию актом, явившимся ее отрицанием, не могло обойтись без своего свода законов, и оно получило его в виде Кодекса гражданского права — золотой книги общества, производящего и продающего товары. Недаром общая юриспруденция в течение ряда веков сохраняла и толковала в виде научной дисциплины то римское право, которое было, есть и будет типичной и классической формой права любого общества, производящего товары, до тех пор, пока коммунизм не уничтожит какую бы то ни было возможность купли-продажи товаров.

Буржуазия, которая совершила победоносную революцию благодаря совпадению целого ряда специфических обстоятельств и при участии многих других классов и прослоек, почти целиком исчезнувших вскоре с политической сцены,— эта буржуазия выступала в моменты наиболее сильных столкновений как бы побуждаемая причинами и вдохновляемая идеями, не имеющими ничего общего с теми последствиями столкновений, которые остались и утвердились надолго. Таким образом, происходившее в разгар борьбы необычайно быстрое изменение экономического базиса являло себя взгляду замаскированным идеалами и затемненным сложным сплетением различных намерений и планов, порождающих как действия, которые отличались исключительной жестокостью и невиданным героизмом, так и множество иллюзий и суровые испытания, приносившие разочарование. Никогда еще сердце человеческое не было полно столь могучей верой в идеал прогресса. Идеализм того времени ставил перед собой следующие цели: сначала избавить человечество от суеверия или даже от религии, сделать из каждого человека гражданина и из каждого частного лица — общественного деятеля, а затем, следуя по пути, намеченному этой программой, проделать за короткий период в несколько лет ту эволюцию, которая ныне представляется даже крайним идеалистам делом многих грядущих столетий. Почему же людям того времени должно было претить воспитательное воздействие гильотины?

Эта поэзия, несомненно грандиозная, хотя и нерадостная, оставила после себя весьма низменную прозу. Это была проза собственников, обязанных своей собственностью удаче; проза крупных финансовых дельцов, разбогатевших поставщиков, маршалов, префектов, продажных журналистов, художников и писателей. Это была проза двора единственного в своем роде человека, которому его военный гений в сочетании с разбойничьим нравом даровали, без сомнения, право презирать как идеалиста каждого, кто не восхищался неприкрытым и непри-украшенным фактом, который в реальной жизни может представлять собой, как это и было для него самого, просто суровую оборотную сторону успеха.

Великая французская революция ускорила ход исторического развития в большей части Европы. Она послужила источником всего того, что мы называем либерализмом и современной демократией (за исключением случаев ложного подражания Англии), включая объединение Италии, которое было и, быть может, останется последним действием революционной буржуазии. Эта революция явилась наиболее ярким и поучительным примером процесса преобразования общества и складывания новых экономических условий, которые во время своего развития сплачивают членов общества в группы и классы. Она наглядно показала, каким образом возникает право, когда в нем появляется потребность для выражения и защиты определенных отношений, как создается государство и как оно применяет свои орудия, органы и находящиеся в его распоряжении силы. Мы видим, как социальные нужды являют собой почву, на которой вырастают идеи, п как в определенных условиях, под воздействием тех или иных обстоятельств рождаются и развиваются характеры, стремления, чувства, желания, т. е., короче говоря, нравственные силы. Одним словом, данные, рассматриваемые социальной наукой, были, так сказать, подготовлены самим обществом. Не следует поэтому удивляться, что революция, которой в отношении идеологии предшествовала самая крайняя форма рационалистического доктринерства из всех известных, в конце концов оставила после себя интеллектуальную потребность в антидоктринерскпх исторической науке и социологии, которые в значительной степени удалось создать в наш, XIX век, близящийся в настоящий момент к концу.

* * *

После всего, сказанного мною, и после того, что уже общеизвестно, было бы бесполезно вновь напоминать здесь, почему Сен-Симон и Фурье близки Оуэну, и повторять, какими путями происходило зарождение научного социализма. Для нас представляют важность лишь два следующих пункта: исторический материализм мог появиться на свет только на основе теоретического познания социализма; исторический материализм уже в состоянии объяснять теперь свое происхождение с помощью своих собственных принципов, что служит самым убедительным доказательством его зрелости.

Таким образом, находят свое подтверждение слова, которыми начинается эта глава: идеи не падают с неба.

VIII

Все сказанное нами выше позволяет теперь каждому точно уяснить себе относительную ценность так называемого учения о факторах, позволяет понять, как, исходя из объективных предпосылок, можно отбросить те преходящие концепции, которые являлись и являются простым выражением мысли, не достигшей еще полной зрелости.

И все же следует еще раз вернуться к вопросу об этом учении, дабы глубже и обстоятельнее выявить, по каким причинам два так называемых фактора, а именно: государство и право — рассматривались и по сей день рассматриваются как главный или единственный субъект истории.

Историография, как известно, на протяжении веков усматривала в указанных формах общественной жизни сущность человеческого развития; более того: развитие это она видела только в изменении данных форм. На протяжении веков история рассматривалась как предмет, имеющий отношение к политико-правовой и даже преимущественно к политической области. Обращение ученых, занимавшихся вопросами политической истории, к изучению общества произошло не так давно, и совсем уже недавно пришли к выводу, что при этом надлежит пользоваться категориями экономического материализма. Иными словами, социология возникла сравнительно недавно, и читатель, надеюсь, поймет, что я применяю этот термин brevitatis causa (ради краткости) для общего обозначения науки о социальных функциях и изменениях, а отнюдь не в том узком смысле, какой придают ему позитивисты.