* * *

Не подлежит сомнению, что проникновение в глубь веков п преднамеренное воссоздание мысленным путем истории развития общественных идей, насколько это можно сделать на основании письменных источников,— занятие неизменно весьма поучительное, которое в особенности способствует тому, что мы начинаем все более критически относиться как к нашим воззрениям, так и к действиям. Такое обращение мысли к ее историческим предпосылкам, если оно не приведет нас в дебри эмпиризма беспредельной учености и не заставляет нас поддаться искушению проводить необдуманные и туманные аналогии, несомненно должно придать формам нашей научной деятельности гибкость и силу убеждения. Из общей суммы наших знаний мы практически извлекаем теперь благодаря наличию почти непрерывной традиции наилучшее из всего, что было когда-либо найдено, открыто и доказано не только в новое время, но и за предшествующую историю, со времени древней Греции, ибо именно с нее для всего человечества несомненно начинается сохраняющее преемственность развитие сознательного, последовательного п методического мышления. Нам не удалось бы ни на один шаг продвинуться в сфере научных исследований, если бы мы не использовали средств, уже давно открытых и испытанных; так, например, к числу имеющих наиболее общее значение относятся средства, предоставляемые логикой и математикой. Придерживаться противоположного мнения означало бы утверждать, что каждое поколение должно начинать все с самого начала, возвращаясь к детству человеческого рода.

Однако ни древним авторам, ограниченным узкими рамками городских республик, ни писателям Возрождения, вечно колебавшимся между воображаемым возвратом к античности и потребностью духовно постичь сущность зарождавшегося нового мира, не было суждено подняться до четкого анализа основных элементов, составляющих общество, которые непревзойденный гений Аристотеля замечал и понимал лишь в тех пределах, в которых протекала жизнь человека-гражданина.

Изучение генезиса и процесса развития различных типов общественного строя стало более глубоким, энергичным и приняло многосторонний характер в XVII и XVIII столетиях. В этот период сложилась политическая экономия и наряду с ней начали предприниматься под разными названиями — естественного права, духа законов и общественного договора — попытки расчленить на причины, факторы, логические и психологические явления многогранную и не всегда ясную картину той жизни, в недрах которой подготовлялась величайшая из всех известных нам революций. Все эти доктрины, каковы бы ни были субъективные намерения и стремления их творцов — приведем в качестве примера прямо противоположные воззрения консерватора Гоббса и пролетария Руссо,— все они были революционными по своему существу и по своим последствиям. В их основе вы неизменно обнаружите материальные и моральные нужды новой эпохи, служившие стимулом и побудительной причиной к их созданию. В тех исторических условиях этими потребностями были потребности буржуазии; вот почему надлежало бороться во имя свободы с традицией, церковью, привилегиями, классами, застывшими в определенных формах, т. е. сословиями, и, как следствие этого, с государством, которое было их творцом или казалось таковым, а также с привилегиями, существовавшими в торговле, ремеслах, труде и науке. Поэтому человека рассматривали абстрактно, т. е. исследовали отдельных индивидуумов, освобожденных и отделенных посредством логической абстракции от их исторических связей и необходимой социальной принадлежности. В уме многих понятие об обществе как бы разлагалось на атомы, а большинству представлялось естественным думать, что общество — это лишь сумма индивидуумов. При объяснении всех человеческих действий выдвигались вперед или ставились во главу угла абстрактные категории индивидуальной психологии; вот почему во всех этих придуманных системах идет речь только о страхе, самолюбии, эгоизме, добровольном подчинении, стремлении к счастью, врожденной доброте человека, свободе соглашений, а также о нравственном сознании, инстинкте или чувстве морали и тому подобных абстрактных и общих вещах, как будто бы их было достаточно для объяснения конкретной истории того времени и для создания на ее основе совершенно новой истории человечества.

Вследствие того, что все общество оказалось охваченным бурным кризисом, ненависть к унаследованному издревле, устаревшему, традиционному, организованному много веков тому назад и предчувствие близящегося обновления всего человеческого существования в конечном итоге полностью затмили идеи исторической необходимости и закономерности развития общества. Эти идеи, едва намеченные античными философами и получившие столь большое развитие в XIX веке, имели в тот период революционного рационализма лишь немногочисленных приверженцев — таких, как Вико, Монтескье и отчасти Кенэ. В этой исторической обстановке, породившей остроумную, находчивую, разрушительную, всепроникающую и чрезвычайно популярную литературу, кроется причина того, что Луи Блан не без некоторой напыщенности назвал индивидуализмом. С тех пор многие верили, что данный термин выражает неизменное свойство человеческой природы; это прежде всего могло служить в их глазах решительным аргументом против социализма.

Своеобразное зрелище, своеобразный контраст! Капитал, каков бы ни был способ его образования, стремился одержать победу над всеми предшествовавшими формами производства, разрывая мешавшие ему узы и ломая препятствия па своем пути, т. е. стремился завоевать в открытом или завуалированном виде господство в обществе, что действительно произошло в большей части мира. Позднее это привело к тому, что помимо всех форм современной нищеты и новой иерархии общества, в котором мы живем, создалось самое острое за всю историю противоречие: царящая ныне во всем обществе анархия производства и железная деспотия в организации производства на отдельных предприятиях, заводах, фабриках! А между тем мыслители, философы, экономисты и популяризаторы идей XVIII столетия видели лишь свободу и равенство! Все они рассуждали одинаковым образом, все они исходили из одних п тех же предпосылок, независимо от того, приходили ли они к заключению, что следует ожидать дарования им свободы от абсолютной монархии, были ли демократами или даже коммунистами. Никто не сомневался в скором наступлении царства всеобщего счастья, стоило лишь устранить путы и узы, наложенные невежеством и деспотизмом церкви и государства на человека, по природе своей доброго и склонного к совершенствованию. Эти узы не казались тогда условиями и рамками, в которых люди очутились в силу законов общественного развития и в результате хода истории, по необходимости антагонистического, а поэтому колеблющегося и извилистого (как это наконец стало известно нам благодаря торжеству объективной исторической науки): они представлялись лишь простыми препятствиями, от которых должно избавить людей правильное пользование разумом. В этом идеалистическом взгляде, достигшем своего крайнего выражения у некоторых героев Великой французской революции, таилась безграничная вера в несомненный прогресс всего человеческого рода. Впервые представление о человечестве появилось во всей своей полноте и без примеси религиозных идей или гипотез. Наиболее решительными из этих идеалистов были как раз крайние материалисты: отрицая все измышления религиозной фантазии, они не сомневались, что эта земля создана для счастья, лишь бы разум проложил ему путь.

* * *

Никогда идеи не подвергались такому дурному и варварскому обращению со стороны прозаических вещей, как в конце XVIII — начале XIX веков. Урок, преподанный реальной действительностью, был весьма суровым и вызвал немало печальных разочарований, за которыми последовал коренной переворот в умах людей. Короче говоря, факты оказались в противоречии со всеми предположениями; вначале это обстоятельство привело разочарованных мыслителей в уныние, но тем не менее оно не могло не вызвать стремления и потребности в новых исканиях. Известно, как Сен-Симон и Фурье, у которых именно в начале XIX столетия проявилась реакция против непосредственных результатов великой политико-экономической революции (эта реакция носила односторонний характер, свойственный гениям, опередившим свое время), решительно восстали: первый — против юристов, а второй — против экономистов.