И сразу оказались на осеннем Невском проспекте в толпе пешеходов. Мимо нас, разбрызгивая лужи, с шелестом неслись автомашины. Сквозь сетку дождя вдали светилось озаренное прожекторами Адмиралтейство, набегали неоновыми буквами названия кинотеатров, универмагов. Чернота вечера полна была расплывчатыми отражениями и вертикальным блеском дождевых нитей в нимбах фонарей. Дул жесткий порывистый ветер, колол лицо иглами капель, но мать была счастлива и все просила меня, чтобы мы прошли еще квартал, потому что не хочется после такого праздника сразу идти домой. Она протянула мне крупное желтое яблоко, такое же взяла себе – я и не заметил, как она унесла их из ресторана в своей театральной сумочке, и под дождем, грызя холодные мокрые яблоки, мы прошли весь проспект до самой Дворцовой площади. Мать держала меня под руку, иногда ее вдруг шарахало в сторону, и она крепко схватывалась за меня, и все говорила, захлебываясь, о какой-то новой, другой жизни, которая уже близка, в которую мы можем вступить уже в следующем году, и просила меня, чтобы я непременно поступил в хороший институт, может быть даже в высшее военное училище, – при этом она поворачивала ко мне лицо, по которому проплывали огни реклам и вечерние тени, забрызгала свои светлые чулки, однажды ступила в лужу, но не расстроилась, а расхохоталась. Ее мысль лихорадочно перескакивала с одного идиллического видения на другое, в каждом из которых непременно были пальмы и теплое солнце. Все это сразу перемещалось в ее воображаемое будущее и там занимало свое единственное место, как ромбик или квадратик из детской разноцветной мозаики, когда из таких ромбиков и квадратиков наконец складывается полноценная картина. Ей все время хотелось куда-то уйти, уехать, улететь. Я уверен: если бы мы сейчас каким-то чудом оказались на юге у Черного моря на тех самых солнечных пляжах, она вела бы себя на них точно так же, как на осеннем Невском проспекте, и опять бы мечтала, что-то проглядывая своим неспокойным взором, только, наверное, это были бы города Средиземноморья или экзотические острова в Тихом океане. Она гналась за какой-то несбыточной фантазией, за мертвым киноэкранным счастьем, и даже не просто за счастьем как таковым, а лишь за одним его сияющим ореолом, за далекими, неясными, призрачными всполохами, – я понял это много позже, а тогда только поддакивал ей, чтобы не обидеть ее невниманием – ведь у нее был сегодня праздник, до которого она боялась не дожить из-за своего больного сердца.

Когда пришли домой, было всего десять вечера, но мать сразу легла спать. И я тоже постелил себе и тоже лег. Но не мог уснуть. Никакой радости я не испытывал в день своего шестнадцатилетия. Я посмотрел в темноте на новые часы, которые были у меня на руке, они блестели в невидимых лучах по окружности тончайшим полумесяцем, и почему-то мне до комка в горле стало жалко и мать, и отца, и себя самого. Словно какое-то злое враждебное существо на мгновение прижало меня к себе. И во тьме комнаты, уже погружающейся в ночь, проплыла невесомая воздушная тень смерти. И я опять подумал о матери. И опять ошибся. Мать будет жить долго. Она переживет отца, свою двоюродную сестру и даже крепкого, закаленного Аркадия Ахмедовича, который так никогда и не женится на ней. Она умрет на седьмом десятке лет, станет к старости совсем тихая, маленькая, хрупкая, как школьница, будет одеваться в девчоночьи платьица и плащики из сэконд-хэнда, которым к тому времени будет завалена разваливающаяся Россия. Умрет она покорно, незаметно, и единственное, о чем попросит меня – чтобы могилка у нее была красивая. Она так и скажет: «Красивая». Я выполню ее просьбу.

XXIII

– Здравствуй!

От неожиданности я оглянулся: нет ли кого-нибудь в коридоре за моей спиной? Впервые я услышал из трубки нашего квартирного телефона голос Веры. Как будто она сама, сломав все запреты, вошла сюда.

Я давно дал ей этот номер, но она сказала, что вряд ли воспользуется им; лучше, чтобы я звонил на фабрику. Хотя в последнее время вообще не надо было звонить – мы договаривались о встрече прямо у Риты.

– Ты свободен?

– Сейчас?

– Да. Нам надо увидеться.

– Свободен.

– Ты можешь подъехать в Летний сад?

– Могу...

– Я жду тебя.

– Где мне тебя там искать?

– Не знаю. Найдешь!

– Что-то случилось?

– Случилось.

Я отошел от телефона на ослабевших ногах.

Двери в комнаты соседей были плотно закрыты: хорошо, что никто из них не опередил меня и не снял трубку первым.

«Почему Летний сад? Мы никогда не встречались в Летнем саду».

Я сразу понял: произошло непредвиденное. И плохое. Иначе бы она не позвонила мне домой так внезапно. Но что могло случиться? Приехал Кулак и все узнал. Больше ничего. Если бы вернулась сестра, это не привело бы Веру в такое волнение.

Я накинул куртку, застегнул молнию, видя, как сильно дрожат мои пальцы, и несколько секунд стоял посреди комнаты, что-то сосредоточенно соображая. Потом заглянул под кровать. Там в коробке с инструментами лежал молоток. «Молоток не годится», – подумал я, достал из ящика письменного стола подаренный Вилором нож и сунул его в карман куртки.

«Это конец нашей любви?» – спрашивал я у всего, что, будучи молчаливым свидетелем моих грехов, было неодушевлено и не умело меня выдать, – у свинцовой Невы, по набережной которой я быстро шел, у тяжелого, покрытого тучами неба, у колокольни собора Петропавловской крепости. Картины самые страшные рисовались в моем воображении. Не мог ли Кулак надругаться над нею, избить ее, искалечить? Не в силах сдерживать себя, я вдруг пускался бежать, и тогда пейзаж города начинал косо прыгать передо мною.

«А может, именно муж заставил ее назначить свидание в саду? – подумал я. – Они вместе ждут меня. «Вот и пионер явился!» – произносит он, крепко держа ее за руку. Я пойман в момент моего предательства. Я пришел и подтвердил измену».

Что я смогу противопоставить его умению бить?

Самое ужасное то, что он во всем прав. Я не сказал ему еще в лагере: «Я люблю вашу жену!» Пусть бы он убил меня. Но это не стало бы моим позором. Это было бы честно. Это было бы по-мужски.

Ноги мои криво заскользили на влажных ступенях горбатого мостика, перекинутого через Лебяжью канавку, и я чуть не полетел головой на каменные плиты. И внутри меня от этого несостоявшегося падения осел тошнотворный страшок.

Я двинулся вдоль ограды Летнего сада, заглядывая сквозь чугунную решетку в его темные кущи. Там было пустынно и мрачно. Но сейчас же я понял главное: там моя любовь! И ей может угрожать смертельная опасность. Вдруг именно в эту секунду она ждет от меня помощи, а меня все нет рядом?

Сжимая в кармане нож, я стремительно повернул в открытые ворота и зашагал по аллее, осматриваясь, озираясь, будучи готовым к самому худшему и совершенно не готовым к нему.

Холодно пахло осенью. Кроны деревьев еще держали на себе много сухой листвы, которая то была неподвижна, то срывалась с вершин потоками ветра, и тогда дожди из золотых бликов подолгу мерцали в воздухе между стволами. Пожилой художник в помятом пальто стоял перед мольбертом и масляными красками писал умирающую природу. Часть мраморных статуй была закрыта на зиму деревянными ящиками, похожими на вертикально поставленные гробы; те же, которые еще оставались открытыми, ярко белели в низовых сумерках. Я шел по краю аллеи, все невозвратнее погружаясь в глубину сада. И сад сомкнулся позади меня. Теперь мне было все равно, поджидает меня Кулак или нет: только бы поскорее найти Веру! Несколько редких фигур чернели вдали, но нельзя было разобрать, мужчина там или женщина. Я метался вправо, влево. Я чувствовал: она рядом. Но я не видел ее. И тревога моя нарастала. Неужели опоздал? Неужели сад пуст, и ее здесь нет? Уборщики длинными метлами подметали листья, шли, удаляясь, словно косцы с косами, и следом за ними в темном лиственном покрове тянулась светлая полоса лысой земли.

Вдруг я увидел Веру на параллельной аллее ближе к Марсову полю и побежал к ней через разделяющий нас газон, цепляя листву носами туфель и брючинами.